На пороге трона

Екатерина Алексеевна стояла, скрестив руки на груди: в ней, очевидно, происходила жестокая внутренняя борьба. Вдруг она бросилась к императрице, преклонила колено и обратила к ней с умоляющим видом лихорадочно разгоревшееся от невыносимой жары, залитое слезами лицо.

   — О, ваше величество, — воскликнула великая княгиня таким голосом, который как будто рвался из глубины души, — выслушайте просьбу матери, которая согласна забыть всё на свете ради любви к своему ребёнку; требуйте от меня, чего вам угодно, требуйте, чтобы я отказалась от всякого счастья, от надежды в этой жизни, но отдайте мне моего сына!

Елизавета Петровна смотрела на неё холодно, с насмешливым изумлением, тогда как Павел Петрович, испуганный таким пылким порывом, робко искал защиты у камеристки.

   — Я не понимаю вас, — сказала Елизавета Петровна. — Что значит эта бурная сцена? Надеюсь, вы убедились, что ребёнка здесь берегут.

   — О, я благодарю ваше величество, — воскликнула Екатерина Алексеевна, — за вашу заботливость и уход за ним. Но существует одно, что незаменимо, — это биение сердца матери у груди ребёнка! О, прошу и заклинаю ваше величество всем, что свято на небе и на земле, заклинаю священной памятью вашей августейшей матери: отдайте мне моего сына... Я отрекусь от всего... от всего, ваше величество, чего может требовать от жизни горячее сердце, от всех мечтаний, от всех надежд... Все мои помыслы, все чувства будут сосредоточены на моём ребёнке... Я не хочу быть ничем, как только матерью. Доверьте лишь мне заботу о высочайшем и священнейшем даре Небес! Возвратите мне моего сына!

Лицо императрицы становилось всё холоднее и строже.

   — Мне кажется, — ответила она, — что у вас нет недостатка в занятиях и что вы никогда не становитесь в тупик относительно того, чем наполнить каждое местечко в вашем сердце. Задача дальнейшего воспитания великого князя, которому со временем предстоит продолжить и совершить то великое, что было начато его предками, и пожалуй, — с едкой горечью прибавила Елизавета Петровна, — исправить то, что было упущено и испорчено ими, должна находиться в руках только одной императрицы. Прошу вас, ни слова более!.. Вы знаете, я не люблю сцен!.. Моя воля неизменна.

Екатерина Алексеевна встала; холодная, гордая улыбка появилась у неё на губах.

   — Приказание вашего величества — закон в России, — промолвила она, — и если даже этот закон противоречит вечным законам природы, то я должна подчиниться ему и только молить Бога, чтобы Он никогда не был так немилосерд к императрице, как была она ко мне.

Сказав это, великая княгиня твёрдыми шагами подошла к сыну и протянула ему руку, которую тот робко и боязливо поднёс к губам. После того она низко поклонилась государыне и вышла вон.

Проходя по галерее, она отирала свой влажный лоб и тихонько говорила про себя, между тем как её прекрасные черты застыли в суровой неподвижности:

   — Теперь они не имеют больше прав на меня, а я не имею больше никакой обязанности к ним; они попрали сердце матери; зато сердце женщины возьмёт своё, оно воспользуется своим правом на счастье жизни и на её наслаждения.

Дежурный камергер проводил великую княгиню до парадного крыльца. Когда она садилась здесь в свой экипаж, чтобы ехать обратно в Ораниенбаум, малолетний великий князь вытащил из ножен свою миниатюрную шпагу и, сопровождаемый камеристкой, вышел через потайную дверь за маленькую лестницу, которая вела в замкнутый сад. Здесь выстроилось во фронт около двадцати мальчиков, несколькими годами старше его высочества, одетых в форму Преображенского полка. При появлении царственного ребёнка барабанщик снова забил в барабан, мальчики взяли на караул и крикнули тонкими, звенящими голосами:

   — Да здравствует наш батюшка, великий князь Павел Петрович!

Маленький августейший командир снял шляпу и, откинув за плечи полы своего шёлкового плаща, зашагал по фронту с такою горделивой осанкой, точно был самым могущественным из европейских монархов и производил смотр избранной части своих войск.

Императрица с улыбкой любовалась сверху из окна этой картиной и промолвила про себя:

«Нет, нет, я не отдам его им! Они сделают из него немца, а он должен стать русским, потому что только император, русский душой и телом, как мой дед, способен управлять Россией и привести её к величию».

Ещё некоторое время Елизавета Петровна, улыбаясь, следила за невинной забавой внука.

   — Однако, — воскликнула она потом, — в заботах о будущем я не должна забывать настоящее, потому что и в настоящем они умышляют составить заговор с моими врагами и парализовать мою руку, чтобы Россия не могла нанести своим мечом сокрушительный удар. Но они увидят, что я пока ещё — русская императрица; я хочу разбить кумир великого князя, чтобы он не мог впоследствии положить к его ногам, как жертву, гордое творение моего отца! Граф Шувалов говорит правду: мешкотность фельдмаршала непонятна и непростительна. Но горе ему! — прибавила государыня, тогда как её глаза метали молнии гнева. — Горе ему, если я замечу, что он вместо того чтобы смотреть в лицо врагу, оглядывается сюда назад, — сюда, на восходящее солнце, которое я могу ещё в любую минуту швырнуть обратно за горизонт! Верность Разумовского мне и государству не подлежит никакому сомнению; пусть он изберёт надёжного гонца, который объявит войску мою волю. Я сейчас же поеду к нему; я знаю, — прибавила Елизавета Петровна с мягкой и грустной улыбкой, — где его найти. Я даже совсем забыла моего бедного Алексея... Надо... надо повидать его...

Императрица вернулась обратно в свою комнату, приказала одеть себя и потребовала экипаж, чтобы, к изумлению двора, внезапно отправиться в Петербург, где она не была уже давно. Не меньше удивились и жители столицы при виде царской кареты, запряжённой шестёркой дивных коней, с эскортом конных гренадер, когда она появилась на набережной и, минуя Зимний дворец, повернула к небольшому дому, который служил жилищем юному князю Тараканову и его младшей сестре.

Происхождение этих детей было окутано флёром тайны; большинство слухов сводилось к тому, что князь и княжна Таракановы — родные дети императрицы Елизаветы Петровны от её морганатического брака с графом Алексеем Григорьевичем Разумовским. Однако никто ничего не мог сказать определённо относительно этого; одно лишь было всем точно известно, что государыня с особенной нежной заботливостью наблюдала за воспитанием этих детей и чрезвычайно — совсем по-матерински — любила их.

XX

Парадное крыльцо небольшого дома, перед которым остановился блестящий кортеж императрицы, немедленно отворилось на повелительный стук придворных лакеев, соскочивших с запяток. В следующий момент на лестнице показались фельдмаршал граф Алексей Григорьевич Разумовский и молодой князь Тараканов, которые поспешили высадить государыню из кареты и ввести в дом.

Граф Разумовский был мужчина лет пятидесяти, но его резко очерченное, красивое лицо с ясными, проницательными глазами сохраняло свежесть молодости, и только задумчивая, почти грустная серьёзность в этих привлекательных чертах, казалось, говорила, что легко воспламеняющийся юношеский огонь уже угас в его сердце. Он был в полуформенном фельдмаршальском мундире с андреевской звездой, но без ленты через плечо. Держа шляпу в одной руке, граф предложил другую государыне, тогда как его юный спутник почтительно поцеловал руку августейшей гостье.

Князь Алексей Тараканов был юноша лет пятнадцати. Стройный и очень высокий, он сильно напоминал графа Разумовского своей фигурой и лицом, которое, однако, было благороднее, нежнее и сохранило ещё всю мягкость детского возраста; зато на его лбу и в больших тёмных глазах читалась вдумчивая серьёзность, ясно говорившая о том, что умственное развитие этого юноши опередило его годы. Незатейливый костюм из чёрного бархата особенно удачно оттенял красоту несколько бледного лица, и лишь на рукоятке изящной шпаги и на банте белого галстука сверкали крупные бриллианты необычайно чистой воды.