Доктор Есениус

— Вы хотите идти домой сейчас? — спросил раввин. И, не дожидаясь ответа Есениуса, предложил: — Вам лучше переночевать у нас.

Хозяева проводили его в небольшую комнатку, рядом со спальней Мириам. Доктор будет поблизости на случай, если ночью больной потребуется помощь.

Проснувшись через несколько часов, Есениус решил зайти к больной и узнать, как она себя чувствует. Он нащупал на столике кресало и трут и стал высекать огонь, чтобы зажечь свечу.

Звук кресала услыхали в соседней комнате. Там раздался шум отодвигаемого кресла и приближающиеся шаги.

Дверь потихоньку приоткрылась, и раввин вполголоса спросил:

— Вам что-нибудь угодно, доктор?

— Благодарю вас, нет. Я только хотел проведать больную.

— Весьма нас этим обяжете, — поклонился раввин. — Вероятно, рана причиняет ей большие страдания.

Есениус оделся и в сопровождении хозяина пошел к Мириам.

— Рана еще долго будет болеть. Но Мириам мужественная девушка. Не так ли?

Мириам попыталась улыбнуться. Но улыбка получилась такой жалкой, что сердце Есениуса сжалось от сострадания.

Однако состояние больной не вызывало опасений. Он еще раз положил на рану повязку, с новой мазью, и сказал девушке несколько утешительных слов.

— Хотите снова лечь? — спросил раввин Есениуса. — А не лучше ли нам выпить по бокалу вина?

— А вы разве не собираетесь спать? Я бы не хотел лишать вас отдыха, — ответил Есениус, который уже выспался и чувствовал себя бодрым. Бокал вина был бы сейчас как раз кстати.

— Мы привыкли в пасхальную ночь не спать. Беседуем до самого утра.

Раввин распорядился, чтобы в комнату, где спал Есениус, принесли кувшин вина и два бокала. Когда это было выполнено, он прикрыл дверь, показывая этим, что не хочет вести разговор в присутствии своих домашних, и сел за столик напротив Есениуса.

— Иегова не дал нам провести пасху беззаботно и весело, так, как положено проводить этот праздник. Это наказание за то, что мы служим ему не так, как следовало бы.

— Если речь идет о вас, высокочтимый рабби, то я думаю, что это обвинение к вам не относится. Слух о вашей богобоязненной жизни и религиозном усердии исключает всякую мысль о том, что вы могли уклониться от своих обязанностей.

— Сегодняшний вечер еще долго будет служить темой моих размышлений, — задумчиво произнес раввин.

— Вы упрекаете себя, что пригласили иноверца? — спросил Есениус, зная, как трудно было раввину решиться на это.

— Нет, нет, — быстро ответил раввин, — я вам так обязан, так бесконечно благодарен за то, что вы пришли, но… Не знаю, поймете ли вы меня… Пожалуй, лучше всего об этом не говорить…

— Вы можете смело говорить со мной, рабби. Я постараюсь понять вас. Не бойтесь меня обидеть.

Раввин еще с минуту колебался, но наконец заговорил.

Он словно пытался оправдаться в собственных глазах.

— Я весьма согрешил перед своим господом, что не удовлетворился его решением и пошел по недозволенному пути, стараясь изменить это решение.

Он облокотился на стол и закрыл лицо руками.

Есениус не нарушал его раздумий. Он терпеливо ждал.

— Я подпал под влияние слабости и делал то, что мне нашептывали опасения деда, беспокоящегося за жизнь внучки, а не то, что диктовали мне обязанности раввина.

— Значит, вы сожалеете, что позвали меня? — спросил Есениус.

— Нет. Еще раз повторяю вам, что нет, — сказал раввин и посмотрел на Есениуса влажными глазами. Потом горячо продолжал: — Не жалею даже сейчас. Но это и есть самое страшное. Я знаю, как должен был поступить, когда Левенштейн отказался прийти. Если бы речь шла о другом человеке, а не о Мириам, я бы без колебаний сказал: «На все воля божия. Не смейте идти против нее. Если господь решил, что она будет жить, — значит, выдержит все, что угодно. А если решил призвать ее к себе — все будет напрасно». Но я позвал вас. Я распорядился, чтобы вся моя семья осквернила праздник физическим трудом. Все это я совершил и при этом не чувствую сожаления, что поступил именно так. Вы меня понимаете?

Если бы отчаяние раввина не было искренним, Есениус только посмеялся бы над таким самобичеванием.

Но теперь он попытался рассеять сомнения раввина:

— Послушайте, рабби, и меня тоже могли бы мучить сомнения. Ведь я согласился лечить еврейку, хотя наши законы это запрещают. Но я подумал, что в этом случае главный судья — моя совесть, и вот я пришел. Я не рассуждал о том, что от воли божьей зависит, будет жить Мириам или умрет. Обязанность врача — бороться за жизнь. И родители, конечно, тоже обязаны бороться за жизнь своих детей. Никто не обвинит вас в том, что вы старались сохранить жизнь внучке.

Раввин внимательно выслушал Есениуса до конца. Потом выпрямился и убежденно заговорил:

— Но есть закон. Первый и самый важный закон тот, о котором поведал Иегова Моисею на горе для народа Израиля. А в этом законе упоминается только об уважении детей к родителям. Об обязанности родителей по отношению к детям там нет ни слова. И, если кто-нибудь из любви к своим детям или к детям своих детей нарушит закон, оправдания для этого нет: наказание господа его не минует.

— Вы упомянули закон, досточтимый рабби. Но ведь существуют и другие законы. Законы, действующие во всей Вселенной. И эти законы вы хотели нарушить. Разве по этому поводу вы не испытываете угрызений совести?

Раввин не понял смысла его слов и воскликнул высоким, переходящим в дискант голосом:

— Я? Я хотел нарушить всемирный закон? Прошу вас сказать: как и когда?

Есениус спокойно посмотрел ему в глаза:

— Да, вы пытались нарушить закон Вселенной. Вы хотели помериться с ней силою. Вы создали глиняного Голема и пытались с помощью своего кабалистического искусства вдохнуть в него жизнь. Я не верю, что вам это удалось.

Раввин порывисто вскинул голову и широко открытыми глазами посмотрел на доктора. В его взгляде застыл ужас. Есениус задел больную струну в его душе.

Замешательство раввина длилось не больше минуты. Вскоре он пришел в себя и с достоинством спросил:

— Вы уже и об этом слыхали? — В голосе его прозвучало с трудом скрываемое самодовольство, а по лицу скользнула едва заметная улыбка. Замечание Есениуса насчет Голема льстило ему. — Вы первый человек, который не верит в Голема. Все остальные убеждены, что мне удалось его создать; все уверены, что он до сих пор находится в моем доме. Признаюсь, я действительно пытался сделать Голема. Я вылепил его из глины, но оживить его мне так и не удалось. Как вы об этом узнали?

Разговор наконец перешел на интересную для Есениуса тему — на Голема. Чего только он не слыхал со времени своего приезда в Прагу об этом искусственно созданном существе, которое оживает, когда ему в рот вкладывают таинственный знак шем! И живет он с воскресенья до вечера пятницы. В канун субботы раввин вынимает шем, и гигантский Голем снова превращается в мертвую глину.

— Как вы узнали, что мне не удалось оживить Голема? — повторяет свой вопрос раввин и пытливо смотрит на гостя.

— Да ведь это противоречит законам природы, о которых я только что говорил. Сколько алхимиков ломает себе голову над тем, как приготовить эликсир жизни, который мог бы сохранить людям вечную молодость! И все напрасно. А почему? Да потому, го все живое неминуемо идет навстречу своей гибели. Что родилось, должно погибнуть. Пока наступит смерть, организм пройдет через постепенное увядание, которое мы называем старением. Изменить этот закон не в человеческих силах. Поэтому никто не может сделать человека вечно молодым или бессмертным. Поэтому нельзя превратить мертвую глину в живой человеческий организм. Законы природы этого не допускают.

Утро уже прокрадывалось в комнату через занавешенные окна, когда собеседники закончили свою словесную баталию. И хотя они коснулись многих вопросов, но не решили ни одного.

— Предоставим же изнуренному телу и утомленному духу отдых. Не так ли? — спросил наконец раввин.

Но Есениус отверг это предложение.