Верховники

В сумерки с подворья Строгановых вылетела карета. Барон в чёрном бархатном венецианском костюме, в итальянской театральной маске, кутаясь в длинный, подбитый мехом чёрный плащ, посматривал в разноцветное окошечко. За окошечком мелькали бесконечные московские заборы. Тревожно ухал филин, залетевший на заиндевевшую одинокую колокольню. Барон Серж представлялся себе ужасным заговорщиком. Его с одинаковым радушием принимали и у Черкасского, и в доме Барятинского, у Елизаветы Петровны и Феофана Прокоповича, он был желанным гостем и в домах верховных вельмож.

Все знали, что барон Строганов добрый малый, богат и умеет жить, и потому как барон всю жизнь ломал комедию, то никто особо не удивлялся, когда он превратил себя в ужасного заговорщика.

Вбежав в тот вечер к Прокоповичу, барон поразил всех собравшихся. Он был бледен как полотно.

   — Вы слышали новость, господа? — Барон оглянулся вокруг и, видя перед собой токмо хозяина, Татищева и Кантемира, вздохнул спокойней.

   — Да успокойтесь, вы откуда, барон? — Феофан Прокопович, большой, массивный, двинулся навстречу новому гостю и благословил его. В самой фигуре преосвященного было нечто успокоительное. Восковые свечи освещали весёлую гостиную, увешанную картинами, и уставленный закусками столик.

   — Я только что от Алексея Григорьевича, — заторопился барон.

   — Долгорукого?

   — Его, его...

   — Для барона нет противоположных партий, для него есть токмо новости! — рассмеялся Василий Никитич.

   — Вот счастливец! — подхватил Антиох, предвидевший весёлый розыгрыш.

И у Василия Никитича Татищева, и у Антиоха Кантемира настроение духа было самое благоприятное, как всегда, когда они сходились у главы учёной дружины. Сегодня Антиох читал свой перевод книги преславного Фонтенеля «О множественности миров».

Вся тревога последних недель, казалось, отступила перед учёными занятиями. И вдруг вторжение известного всей Москве сплетника — как тут не поразмяться, не позабавиться.

Но новость, привезённая бароном, отбила всякую охоту к учёным забавам. В Москве, шёпотом объявил барон, начались аресты. И сразу стало слышным гудение пронзительного колючего ветра за окном. Потому что все давно ждали этой новости, поверили и невероятному числу арестованных: сотни человек.

   — Алексей Григорьевич Долгорукий объявил мне, что он не давал своего согласия, но вы же знаете старого Голицына — он метит в новые Вильгельмы Оранские. Приказ об арестах князь Дмитрий дал самолично. Я не удивлюсь, — последние слова барон произнёс шёпотом, — если и за мной уже явились. Ведь старый Голицын знает, наверное, что я главный ему в Москве неприятель. Не посоветуете ли, господа, в какое посольство мне скрыться?

   — Только не в испанское. Герцог де Лириа друг Ивана Долгорукого, — напомнил Василий Никитич и поймал себя на мысли, что это известие об арестах настолько всех уравняло, что он мог серьёзно допустить, что старый Голицын арестует и этого шута горохового, барона Сержа, с его купеческой генеалогией от татарского князя Луки Строганова, что в пятьсот семнадцатом году от Рождества Христова помре. Генеалогия эта, приобретённая бароном за большие деньги, была предметом постоянных шуток московских насмешников.

   — Я всегда говорил, что верховные тщатся ввести не правление аристократии, а правление олигархии. Осьмеричные тираны! Нет, избави нас Бог от свободы, купленной явным порабощением! — Огромная тень преосвященного заметалась по гостиной. Под тяжёлыми мужицкими шагами Прокоповича заскрипели половицы крашеного пола. Никогда ещё ни барон Строганов, ни Антиох и Татищев не видели главу учёной дружины в таком гневе. — Нет, во сто крат раз лучше самодержавие! Царь, по крайней мере, законный домовладыка, а верховные присвоили себе царскую власть.

   — Но конституция?! — заикнулся было Василий Никитич.

   — Что это за конституция, которая даёт власть восьми человекам и отстраняет тысячи дворянских фамилий, — вспыхнул Кантемир, — это не конституция, а явная насмешка. Ни к чему нам такая конституция. Правильно заметил преосвященный — нам не нужна их свобода, купленная нашей несвободою.

«Ну и дела! — крутил головою барон, усаживаясь в карету. — Самые просвещённые люди стоят за самодержавие, а самые знатные отстаивают конституцию. Не токмо в матушке-России может всё идти шиворот-навыворот. Поеду-ка я лучше в Покровское, к Елизавете Петровне. Там я найду надёжное покровительство. Шутка ли, дочь Петра Великого. Её-то не тронут ни верховные, ни их противники, иначе гвардия и тем и другим свернёт головы». Барон Строганов недаром учился в Париже и дошёл даже до философии. Он полагал, что за всеми переменами истории стоит женщина.

После отъезда барона Антиох Кантемир, как самый молодой и горячий, предложил внезапно напасть на верховных — он ручался за офицеров и солдат своей гвардейской роты. Да и Барятинский с товарищами их в том поддержит.

Но Феофан Прокопович снова отверг этот план, указав, что неведомо, как поведут себя другие роты, когда в казармы явится такой любимец гвардии, как Михайло Голицын.

   — Нам потребно лицо, которому солдаты привыкли подчиняться уже по его званию. У нас нет своих фельдмаршалов, но у нас есть императрица. Надобно войти с ней в сношения и токмо тогда действовать.

   — А пока ждать, чтобы нас арестовали? Слышали, сотни человек забрали? — Антиох горячился.

   — В двадцать два года и я бы поверил барону Строганову на слово, — усмехнулся преосвященный. — Сейчас же одно скажу: не верь, друже, барону — попугаю, что поёт со слов Алёшки Долгорукого да почитает при том себя за известного заговорщика. Долгорукий пускает такой слух для страха. А страх — плохая политика. Им надо бы под корень рубить, а не пугать, да на то у них сил не хватит.

   — А ежели хватит? — Татищев вспомнил сухой и твёрдый голос князя Дмитрия: «Для вашей же пользы скорей дайте согласие!» — и холодок пробежал по спине. — Такой, как Голицын, не станет медлить, не пощадит никого ради своего великого замысла.

И как бы в ответ на его мысли прозвучал ответ Прокоповича:

   — Будь они все похожи на князя Дмитрия, я не стал бы ручаться. Но князь Дмитрий один. А мы в бездействии дожидать не будем. Ты, Василий Никитич, съезди к Барятинскому, а ты — ну, тебя-то, Антиох, всегда можно застать у Вареньки Черкасской. Когда придёт пора, мы соединим против верховников обе партии. Я же полагаюсь на своё слово. — Феофан указал на разбросанные листки памфлета, направленного против верховных. — И ныне же в Успенском соборе обличу этих затейщиков эзоповой речью. — Провожая друзей, он полуобнял их своими медвежьими лапами и пропел дьяконовским речитативом: «Тоди станется страшенна козацька сила, когда у вас, панове-молодцы, будет воля и душа едины».

ГЛАВА 12

А через день после въезда императрицы под завывание самодельных рожков, грохот тамбуринов и пронзительный свист глиняных мальчишеских свистулек в Москву вкатилась масленица. Московские купцы не пожалели денег на развлечения и молодецкие забавы. Шествие масленицы было на редкость пышное и удивительное. Не только простой народ и купечество, но и многие знатные дамы и господа, иноземные послы и гвардейские офицеры выехали смотреть праздничное шествие.

Наталья Шереметева сидела в санках вместе со своим женихом. Князь Иван был тих, невесел.

Наталью, напротив, всё отвлекало от грустных мыслей: и пёстрая толпа, катящая по Покровке, и ясный день с высоким, по-весеннему голубым небом, и весёлое шествие масленицы.

Впереди выступали рослые мужики-сковородники, молодицы с ухватами, старуха с помелом, поднятым на длинный шест. Шли полки оладейные, яишные, шёл пряжечный корпус, шёл полк Хворостовский, полк блиновский и твороговский, шёл гарнизонный соляношный пьяный трёхбатальонный полк. Холмогорские коровы влекли за собой широкие обшивни — в них на пивной бочке сидел толстый мужик, смешно надувался, представлял бога Бахуса.