Верховники

   — Куда же вы пропали, Густав Карлович? — лукаво звал Остерман. Барону ничего не оставалось, как снова вернуться в этот горячий ад.

   — Моя государыня Анна в отчаянии! — Корф сорвал парик со стриженой головки, нетерпеливо вытер им лицо. — Вся надежда только на вас, господа, иначе эти омерзительные вольности укоренятся в сердцах русского дворянства.

Остерман вылил шаечку на голову, зябко поёжился — этот глупый барон напустил холоду. Ответил не без желчи:

   — Успокойте государыню, я знаю своих русских. Кто много говорит о свободе, тот мало для неё делает.

   — Но надо спешить! — Барон отчаянно обмахивался париком.

Прокопович и Остерман понимающе переглянулись. С самого начала было ясно, что барон не столько посланец Анны, сколько её фаворита. Ходили слухи, что и сам Бирон собирается тайно прибыть в Москву.

Ни Остерман, ни Прокопович не одобряли преждевременного появления Бирона на политической сцене. Суждение российского дворянства было неустойчивым — ох, сколь неустойчивым. Феофан, летающий с одного собрания на другое, хорошо видел, как на них побеждают опасные сторонники политических нововведений. Ежели эту часть дворянства и не устраивали кондиции, так только чрезмерно большой властью, отведённой в последних Верховному тайному совету. Отмену же самого самодержавия осуждали лишь на немноголюдном собрании у князя Барятинского. У Черкасского Татищев и иже с ними, напротив, твердили скорее за расширение нововведений, а не за их пресечение.

И от Остермана, и от Прокоповича требовалась крайняя изворотливость и ловкость, дабы направить оба течения, хотя бы на время, по одному руслу — против верховников. Нечаянный приезд Бирона грозил погубить хитроумный план искушённых политических дельцов. Посему барону следовало дать сейчас вежливый отказ, не лишая, правда, отдалённых надежд на будущее.

Остерман приподнялся. Власыч подал ему простыни. Зябко кутаясь, Остерман выплыл из облака горячего пара, почтительно наклонил плешивую голову:

— Передайте государыне, что я и мои друзья сделаем всё возможное, дабы вернуть ей блеск российской короны. «Вот и пойми тут — блеск короны! — про себя возмутился барон. — Да разве в блеске суть, когда весь курляндский двор верховники посадили на пенсионное жалованье. Правду говорят, что этот Остерман двулик, как Янус».

Но решительная настойчивость барона была уже побеждена. Забыв о версальской учтивости, он хмуро натянул парик и, не откланявшись, выскочил в предбанник.

Остерман и Прокопович расхохотались. А Власыч, который ничего не понял в тонком господском разговоре, увидел одно: неведомо отчего господам весело. И поддал пару. В баньке густо запахло квасом. Любимым запахом российской горячей бани.

ГЛАВА 10

Верховный тайный совет не расходился уже несколько часов. За окнами старого Кремлёвского дворца в быстро надвигающихся зимних сумерках смутно виднелись заснеженные крыши Замоскворечья. Секретарь Степанов по знаку Голицына распахнул фортку — ворвался свежий морозный воздух, а с ним и заунывная перекличка караульщиков. «Славен город Киев! Славен Великий Новгород! Славен город Суздаль! Славен город Москва!» С этой перекличкой точно сама тысячелетняя история России заглянула в маленькое зальце, где за круглым столом сидели верховные персоны. «Осьмичленные затейщики» — так их величает ныне Феофан Прокопович, усмехнулся князь Дмитрий. Преосвященный отлично ведает, что затейщик в Совете он один. Разве что Василий Лукич в помощниках ходит. Долгорукий только что прискакал из Всесвятского, где в Путевом дворце остановилась Анна. Новости, которые он привёз, были тревожные: при встрече с почётным караулом преображенцев и кавалергардов, присланным во Всесвятское для встречи императрицы, Анна самовластно, нарушая кондиции, провозгласила себя полковницей Преображенского полка и капитаном кавалергардов.

   — Не иначе Как салтыковская родня её надоумила... Во Всесвятское все слетелись: и Екатерина Ивановна, и Прасковья Ивановна... — вслух размышлял Василий Владимирович Долгорукий. Для фельдмаршала Долгорукого события виделись на старомосковский обычай: не борьбой политичных мнений, а борьбой фамилий.

   — Не вижу, что плохого в том, что императрица Анна следует примеру своего великого дяди и берёт чин полковника своего первого полка! — внезапно нарушил своё многодневное молчание Андрей Иванович Остерман.

Все так и замерли: то, что немец вдруг заговорил, и как заговорил... было для верховных явным знаком грядущих перемен.

Один Дмитрий Михайлович встал, обошёл вокруг стола и, нагнувшись к Остерману, сказал твёрдо:

   — А то плохо, Андрей Иванович, что императрица в сём случае нарушила данное нам слово блюсти впредь кондиции нерушимо. Присвоение ею звания полковника преображенцев — прямое нарушение четвёртого пункта кондиций. И вам то, господин Остерман, отлично ведомо.

Все смолкли. Не из-за того даже, что князь Дмитрий приструнил Остермана. Хитрого немчика и Голицыны и Долгорукие одинаково недолюбливали.

Притихли все из-за того, что случай сей прямо показал, на кого они замахнулись своими кондициями — на самодержавную власть замахнулись! И что напрасно верховные, после того как Анна в Митаве подписала кондиции, изображали эти пункты как некое благодеяние и умысел самой императрицы. Нет, то был их умысел, и им надлежало отвечать за него в случае восстановления самодержавства. Они в ту минуту как бы заглянули в глубокий тёмный колодец, и некоторые сразу же отшатнулись.

«А может, вернуть всё на круги своя и самим возвратить императрице самодержавную власть? А самодержица за такое благодеяние нас и простит...» — такая мыслишка нет-нет да и мелькала в те дни у иных верховных: фельдмаршала Долгорукого, привыкшего к воинскому единоначалию, и у старозаветного Алексея Григорьевича. И только князь Дмитрий и Василий Лукич твёрдо стояли на своём.

Дмитрий Михайлович боролся как человек идеи. И поскольку защищал он не свой личный интерес, а интерес государственной идеи, он был не только выше корыстных частных интересов, но и выше личного страха.

Василий Лукич боролся до конца, потому что лучше всех верховных знал Анну, её злопамятство и жестокость и за время, проведённое с нею в Митаве, отлично разобрался, что, ежели снять с императрицы узду ограничений, всех их ждёт в лучшем случае жестокая царская опала, в худшем — плаха на эшафоте!

И поскольку эти два верховника вели за собой свои фамилии, Верховный тайный совет от кондиций не отказался, хотя разговоры в пользу прямого восстановления самодержавия заводили и фельдмаршал Долгорукий, и Алексей Григорьевич. Если эти вельможи так и не провозгласили Анну самодержицей, то объяснялось это просто тем, что при прежнем монархе они принадлежали к фамилии временщика, а как новая царская власть может расправиться с бывшим временщиком и его роднёй, Долгорукие хорошо ведали на примере Меншикова, которого сами низвергли. Но, не отказавшись от кондиций, они в то же время боялись сделать следующий шаг и всенародно объявить новые способы государственного устройства, выдвинутые князем Дмитрием.

Спорили по каждому пункту, цепляясь за каждую букву, и постепенно замысел Голицына всё более урезался.

   — Ежели ты, Дмитрий Михайлович, посадских людишек хочешь в особую палату посадить, то отчего бы оных и в Верховный тайный совет не допустить? — Красный как рак от многочасовых прений, Алексей Григорьевич с шумом вскочил и захлопнул фортку. Князь Дмитрий побледнел. Боле чем глупость Алёшки Долгорукого бесило несогласное молчание других членов Совета. Неужто им то непонятно, что палата ремёсел и коммерции известный противовес дворянской палате? Однако все эти тонкие соображения до большинства верховных просто не доходили. Они и рядовое-то шляхетство ни во что не ставили, а здесь ещё палата для посадского люда? Выдумки! Пустые мечтания!

   — Оно можно и третью палату допустить, для лиц духовного звания... — с важностью высказался, к примеру, фельдмаршал Долгорукий. — А ещё лучше торговых мужиков и посадских людишек в палату совсем не пускать, а посадить вместо них духовных особ.