Верховники

И здесь то ли от бессонных ночей, то ли от тягостного предчувствия, что рушится весь великий замысел, князь Дмитрий сорвался и закричал запальчиво:

   — Да наше духовенство — батальон в рясах! Оно давно всякую честь потеряло, короновав на троне солдатскую девку. Иль Катьку-солдатку забыли, господин фельдмаршал? Да слышали бы вы, как преосвященный Прокопович всех нас поносит, вы бы для него особую палату не придумывали!

Кричать, конечно, было без надобности. Фельдмаршал, старый петух, само собой, обиделся, а за него вступилась и вся фамилия. Пункт о нижней палате Долгорукими, к которым присоединились Головкин и Остерман, был похоронен. И ещё хуже — Верховный тайный совет решил повременить с публикацией «Способов государственного правления». Напрасно Дмитрий Михайлович убеждал всех разом и каждого в отдельности, что, только объявив открыто свой замысел, они положат конец всем враждебным слухам о коварстве их планов. Большинство Совета стояло на своём — без подписи императрицы «Способы правления» не объявлять. Даже Василий Лукич и брат Михаил примкнули к большинству — столь привыкли, что законы шли в России только за царской подписью.

Князь Дмитрий в те минуты, когда терял власть над Советом, чувствовал то же, что чувствует смелый и опытный пловец, нежданно увлечённый сильным подводным течением к острым скалам. Он видит, что разобьётся, и яростно сопротивляется, плывёт против течения и гибнет. Меж тем пловец неопытный вверяется течению, и течение щадит его и выбрасывает не на скалы, а на прибрежный песок. Вот на такой песок и мечтало попасть большинство верховных, силящихся теперь представить даже кондиции неожиданным благодеянием самой императрицы. Ну, а коль она сама даровала их, то сама вправе и нарушать!

И напрасно Дмитрий Михайлович снова спорил до хрипоты, доказывая, что дай Анне откусить палец — откусит и руку. Верховный тайный совет так и не решился взять у императрицы обратно присвоенные ею во Всесвятском воинские чины.

Единственное, что удержал князь Дмитрий, была новая присяга подданных. Все самодержавные титулы из присяги были выкинуты. Присягали впредь не самодержавице, присягали государыне и отечеству.

Верховные уже собирались разойтись, когда Василий Лукич сделал заговорщицкое лицо и сказал, что генерал Леонтьев, который остался пока во Всесвятском, предлагает верный способ борьбы — немедля арестовать супротивников.

   — Вместо борьбы мнений — снова аресты и гонения, — нахмурился князь Дмитрий. — Разве не для того мы закрыли Тайную канцелярию и распустили Преображенский приказ, чтобы люди могли впредь свободно выражать свои мысли?

   — Французы говорят: «На войне как на войне», Дмитрий Михайлович! — Василий Лукич дипломатично улыбнулся. — А генерал Леонтьев знает, что предлагает. Ему точно ведомо, что Барятинский со своими дружками готовы напасть на нас вооружённой рукой!

   — Барятинский мой старый сослуживец! Отличился ещё при Гренгаме [81]. Да я за него головой ручаюсь! — вскипел Михайло Голицын.

Дмитрий Михайлович нежданно улыбнулся. «В этой прямоте весь он, младший Голицын, — подумалось ему. — А князь-то Василий, наверное, прав. Не дозрели мы ещё на Руси до свободы мнений, коль не можем без подписи Анны свой же прожект опубликовать». И, подойдя к брату, Дмитрий Михайлович взял его по давнишней привычке за пуговицу на камзоле, повертел и затем спросил:

   — А не дождёмся ли мы, Миша, как этот твой отличный офицер всех нас как кроликов переловит? Помню, кричали уже в гвардейских казармах в тысяча семьсот двадцать пятом году, когда Катьку на престол сажали: дай срок, взойдёт на престол матушка-императрица, разобьём головы старым боярам.

   — Ну, это пустое, — самоуверенно ответил князь Михайло. — Пока я да Василий Владимирович фельдмаршалы, ни один волос с господ верховных не упадёт. Ручаюсь.

   — Ручаюсь, ручаюсь! — сердито выговаривал после Совета князь Дмитрий брату. Возвращались домой. — Ты как человек военный и представить себе не можешь, что могут делать войска, когда выходят из повиновения своим прямым начальникам. А я в тысяча семьсот двадцать пятом году видел, как эти янычары, — он указал на греющихся возле костра караульных гвардейцев-преображенцев, — Аникиту Ивановича Репнина, тогдашнего президента Военной коллегии, с лестницы взашей спустили!

   — Ну, сейчас не тысяча семьсот двадцать пятый год, а тысяча семьсот тридцатый. Да и не в Петербурге мы, а в Москве, — рассмеялся фельдмаршал. «Вечно ворчит старшой, не может угомониться. Как будто в мире нет более приятных вещей, нежели эта несносная политика». И князь Михайло весело подкрутил ус, радостно представляя, что его ждёт не холодная казённая квартира, а свой дом, хорошо сервированный стол, а за столом не унылый денщик, а хозяюшка, Танюша-Танечка. И зачем заглядывать в смутное будущее? Князь Михайло так часто глядел в глаза смерти, что привык жить только сегодняшним днём.

А Дмитрий Михайлович сидел рядом с братом и снова чувствовал себя пловцом, которого сильное подводное течение несёт на скалы. Сегодня опять ни на что не решились — ни открыто объявить свои планы, ни дать генералу Леонтьеву списки самых ярых противников Совета. А ведь слухи о тех списках всё равно поползут, вспомнилась ему вдруг змеиная улыбочка Остермана. И, обернувшись к брату, князь Дмитрий проворчал:

— За Остерманом, Миша, потребен глаз да глаз! Не то, чаю, ждёт нас не родимый дом — дальний Берёзов!

Князь Михайло вздрогнул. В самом деле, только он вернулся в Москву, зажил по-людски, своим домом, как затянули его в хоровод вокруг кондиций, из которых неизвестно ещё что выйдет: иль их воля, иль ссылка в Берёзов? Как человек военный, Михайло Михайлович боялся непрочной власти, а власть у верховных сейчас шаталась, ох как шаталась! И князь Михайло видел, что старший брат чувствует эту шаткость, но упрямо ведёт ладью на острые пороги. И фельдмаршалу, что греха таить, иногда хотелось выпрыгнуть из непрочной ладьи на твёрдый берег. Ранее в делах политичных он всегда выполнял наказы старшего брата, как выполнял в армии приказы своего прямого начальника. Но сейчас, когда брат задумал нечто дерзновенное и неслыханное, фельдмаршал растерялся. Он не терялся под картечью неприятеля, но там сходились друг против друга в открытом бою. А здесь всё перепуталось, и вчерашний друг оборачивался злобным врагом. А вдруг старший брат избрал роковой и неверный путь? Вдруг он падёт, как падали до него Толстой, Меншиков? А с ним падёт вся фамилия? Князь Михайло вздрогнул. Голицынский род был ему дорог не менее, чем брату. И Михайло Голицын впервые подумал, что их пути с братом Дмитрием в сей московской круговерти могут и разойтись.

Четырнадцатого февраля Верховный тайный совет представлялся Анне во Всесвятском. В малой зале Путевого дворца тянуло угарцем — во дворце давно никто не останавливался и печи были сырые.

В покоях императрицы толпились курляндские бароны и фрейлины, слышалась крепкая немецкая речь. Барон Корф, принимавший верховных как обер-гофмаршал двора, с трудом прокладывал им путь в этой толпе. «Опять явное нарушение кондиций — притащила из Митавы с собой весь курляндский двор!» — нарастал гнев в сердце Дмитрия Михайловича. И первой мыслью при виде Анны было: а не ошибся ли, пригласив на трон именно эту, среднюю из трёх сестёр? Не проще ли было взять младшую Прасковью, известную на всю Москву слабоумную дурочку?

Но вот, поди же, выбрал Анну. У князя Дмитрия, по правде сказать, было о ней смутное представление, как о вечной просительнице, которая и в Петербурге, и в Москве всегда торчала в приёмной, и он наперёд знал, что клянчить она будет денег, денег и денег. В самой её фигуре было тогда что-то жалкое, искательное. А теперь эвон каким гренадером стоит — на голову выше всех верховных. Власть точно распрямила Анну, и взгляд у неё не просительный, а грозный. «Грозного взору!» — отметили про себя с тревогой и другие верховные, пока Василий Лукич представлял их императрице.