На поле славы

Братья Букоемские с любопытством слушали, как в Германии принимали с распростертыми объятиями каждого поляка, ибо турки игнорировали немецкую кавалерию, тогда как польская возбуждала в них немалый ужас.

Пан Понговский несколько порицал заносчивость кавалера Любомирского, который говаривал о немецких графах: «Десяток таких влезет в мою рукавицу», но зато хвалил его рыцарские преимущества, неизмеримую отвагу и прекрасное знание военного искусства.

Услышав это, Лука Букоемский заявил от своего и своих братьев имени, что пусть только наступит весна, и они не выдержат, отправятся к пану Любомирскому. Но пока морозы еще сильны, они будут бить волков, чтобы как следует отомстить им за панну Сенинскую. Хотя и сказал Ян, что нельзя удивляться волкам, но стоит только подумать, что такая невинная голубка могла сделаться их добычей, как сердце начинает подступать к горлу от бешенства и трудно удержать слезы.

— Жаль, — говорил он, — что волчьи шкуры такие дешевые и что жиды едва дают талер за три штуки, но трудно удержать слезы и даже лучше дать им волю, ибо тот, кто не пожалел бы угнетенной невинности и добродетели, оказался бы варваром, не достойным рыцарского шляхетского имени!

Сказав это, он действительно расплакался, а его примеру последовали сейчас же и другие братья. Хотя волки в самом худшем случае могли угрожать жизни, но никак не добродетели панны Сенинской, но их так растрогала речь брата, что сердца их размягчились, как растопленный воск.

Они вздумали даже после ужина стрелять из пистолетов в честь девушки, но этому воспротивился сам хозяин, говоря, что у него в доме лежит больной лесник, человек очень почтенный, которому нужен покой.

Пан Понговский подумал, что это какой-нибудь обедневший родственник хозяина, или, по крайней мере, шляхтич и начал из вежливости расспрашивать о нем; но, узнав, что это был попросту служащий мужик, он пожал плечами и, взглянув недовольным и удивленным взглядом на старого Циприановича, произнес:

— Ах да! Я и забыл, что люди рассказывают о вашем добром сердце.

— Дай Бог, — отвечал пан Серафим, — чтобы не рассказывали ничего худого!.. Я многим обязан этому человеку, а болезнь ведь может случиться с каждым, он же прекрасно понимает в травах и умеет помочь от всяких болезней.

— Тогда удивительно, почему же он не может вылечить самого себя, коли так хорошо помогает другим. Пришлите его когда-нибудь к моей родственнице, пани Винницкой, которая приготовляет из трав различные экстракты и морит ими людей. А пока что разрешите нам подумать об отдыхе, ибо дорога меня страшно утомила, а вино слегка разобрало, так же, как и панов Букоемских.

У Букоемских действительно кружились головы, а глаза заволоклись дымкой и казались растроганными. Когда молодой Циприанович повел их во флигель, где он должен был ночевать вместе с ними, они шли за ним неуверенным шагом по скрипящему снегу, удивляясь, что луна улыбается им и сидит на крыше амбара, вместо того, чтобы светить на небе.

Но панна Сенинская так глубоко запала им в сердце, что братьям хотелось еще поговорить о ней.

Молодой Циприанович тоже не чувствовал желания спать и потому приказал принести кувшин с медом. Усевшись около большой печи, они начали молча попивать мед, прислушиваясь к щелканию сверчков в комнате.

Наконец самый старший из братьев, Ян, набрал в грудь воздуха, потом с такой силой выдохнул его прямо в печь, что пламя заколебалось, и сказал:

— О Господи! Братья мои милые! Плачьте надо мной, ибо пришли для меня тяжелые времена.

— Какие времена? Говори, не скрывай!

— А вот влюбился я так, что прямо ноги подкашиваются.

— А я, ты думаешь, не влюбился? — воскликнул Лука.

— А я? — подхватил Матвей.

— А я? — кончил Марк.

Ян хотел им что-то ответить, но сразу не мог, потому что у него началась икота. Он изумленно вытаращил глаза и уставился на них так, точно видел их в первый раз в жизни.

Наконец гнев выразился на его лице.

— Как, собачьи сыны! — воскликнул он. — Вы хотите встать поперек дороги старшему брату и лишить его счастья?!

— Ой, батюшки! — отвечал Лука. — Так что же из этого? Разве панна Сенинская — майорат, который должен принадлежать только старшему брату. Мы все дети одного отца и одной матери, и если ты нас так обзываешь, то оскорбляешь этим своих же родителей в гробу. Каждый волен любить!

— Каждый, но не вы, потому что вы должны уважать старшего!

— Что же, нам всю жизнь слушаться лошадиного ума? А?

— Брешешь, нечестивый, точно пес!

— Ты сам брешешь. Ибо Иаков был моложе Элиазара, а Иосиф, самый младший из братьев, значит, ты порицаешь Святое Писание и идешь против веры.

Прижатый к стене этими аргументами, Ян не сразу нашелся, что ответить, а когда Матвей упомянул еще о Каине, как о старшем брате, он совершенно потерял голову.

Гнев все более овладевал им. Наконец он начал искать правой рукой саблю, которой, впрочем, не было у его бока.

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Марк, сидевший все время, приложив пальцы ко лбу, словно выкапывая оттуда какую-то мысль, не воскликнул вдруг громким голосом:

— Я самый младший из братьев, я — Иосиф, значит, мне и принадлежит панна Сенинская!

Все остальные моментально повернулись к нему со сверкающими от возбуждения глазами:

— Что? Тебе? Тебе? Ах ты, гусиное яйцо, ах ты, соломенная кукла, лошадиная болячка, пьяница, пропойца… Тебе?!

— Заткните глотки, раз так стоит в Писании?!

— В каком Писании, пентюх ты этакий?!

— Все равно в каком, когда так написано! Сами вы перепились, а не я! Но тут вмешался в спор Станислав Циприанович.

— И не стыдно ли вам, шляхтичам и братьям, затевать такие ссоры? — проговорил он. — Так-то вы соблюдаете братскую любовь? И из-за чего вы ссоритесь? Ведь панна Сенинская не гриб, который тот и положит в корзинку, кто первый найдет его в лесу. Знаете ли вы, какой обычай существует у пеликанов? Не будучи ни шляхтой, ни даже просто людьми, пеликаны из родственной любви во всем уступают друг другу, и когда не наловят рыб, то кормят друг друга собственной кровью. Вы вспоминаете покойных родителей ваших, но они ведь там заливаются слезами, видя несогласие сыновей своих, которым они, верно, совсем другое завещали при своем предсмертном благословении. Уж им там и радость небесная не в радость и глаз не смеют поднять они на четырех евангелистов, именами которых назвали вас при крещении.

Так говорил Стах Циприанович и, хотя вначале ему было немного смешно, но по мере того, как он говорил, он все больше сам проникался своей речью, ибо и сам за компанию был немного навеселе. В конце концов, братья, растроганные его речью, все четверо расплакались, а старший, Ян, воскликнул:

— Ох, убейте меня, ради Бога, но не называйте Каином!

Тогда Матвей, упомянувший прежде о Каине, бросился ему в объятия.

— Братец, палачу меня за это отдать надо!

— Проети, а не то я лопну от горя! — вопил Лука.

А Марк вставил:

— Я брехал, точно пес, против заповедей.

И братья начали обниматься. Но Ян, вырвавшись, наконец, из объятий братьев, сел вдруг на лавку, расстегнул жупан, разорвал рубаху и, обнажив грудь, заговорил прерывающимся голосом:

— Вот вам! Как пеликан!.. Сосите мою кровь! А остальные еще сильнее зарыдали:

— Пеликан! Настоящий пеликан!.. Клянусь Богом! Пеликан!..

— Берите панну Сенинскую!

— Твоя она, ты ее и бери!

— Пусть берут младшие!..

— Никогда! Этого не может быть!

— К черту!

— К черту ее!

— Не хотим ее!

И вдруг Лука хлопнул себя по бедрам так сильно, что отдалось во всей избе.

— Я знаю! — воскликнул он.

— Что ты знаешь? Говори, не скрывай!

— Пусть ее берет Циприанович!

Услышав это, остальные братья вскочили со своих мест, — так им пришлась по сердцу эта мысль, и окружили Циприановича.

— Бери ее, Сташка!

— Этим ты примиришь нас!

— Бери, если ты нас любишь!