На поле славы

— Не слетит, такой-сякой сын, больно сидит хорошо, да и ремень здоровый.

— Нагибайся, нагибайся, пока мы тебя не нагнули!

— Смотрите-ка! Опять улыбается ей.

— Что же, родимые мои братья? Неужто мы допустим это?

— Никогда, пока мы живы! Не для нас девка — хорошо! Но помните, что мы вчера решили?

— Как же! Он, должно быть, догадался об этом. Видно, что хитрая штука! И теперь сам назло ухаживает за ней!

— И назло нашему сиротству и бедности.

— Подумаешь, какой магнат на чужой кляче.

— Ба! Да ведь и мы не на своих.

— Но одна-то кляча у нас осталась, и когда трое сидят дома, то четвертый может ехать хоть на войну. А у этого и седла даже своего нет, волки его зубами разорвали.

— А еще нос задирает! И что он имеет против нас? Скажите!

— Это надо его самого спросить.

— Сейчас?

— Сейчас, но это надо сделать дипломатично, чтобы не обидеть старого Понговского. И только разобравшись в его ответе — вызвать. И тогда уже он будет наш!

— Который же из нас должен это сделать?

— Конечно, я, как старший… Вот только сосульки обломлю и айда!

— Да запомни, смотри, хорошенько, что он скажет.

— Как молитву повторю вам слово в слово. — С этими словами старший из панов Букоемских начал обрывать рукавицей сосульки с усов, а затем, подвинув свою лошадь к клячонке Тачевского, проговорил: — Сударь.

— Что? — спросил Тачевский, неохотно поворачивая к нему голову от кареты.

— Что вы имеете против нас?

Тачевский с удивлением взглянул на него и ответил:

— Ничего.

И, пожав плечами, он снова повернулся к карете.

Букоемский ехал некоторое время молча, размышляя, вернуться ли ему и отдать братьям отчет или продолжать разговор. Однако эта последняя мысль показалась ему более целесообразной, и потому он заговорил снова:

— Если вы думаете, что чего-нибудь добьетесь, то и я скажу вам, как вы мне: ничего!

На лице Тачевского отразилась скука и принужденность. Он понял, что Букоемские хотят придраться к нему, а он нисколько не был расположен к этому в данный момент. Однако нужно было что-нибудь ответить, и ответить так, чтобы окончить разговор.

— И те братья тоже?.. — спросил он.

— А как же! Но что тоже?

— Это вы, сударь, догадайтесь сами, а теперь не перебивайте мне более приятный разговор.

Букоемский проехал еще шагов десять — пятнадцать возле него и, наконец, осадил коня.

— Ну, что он тебе сказал? Говори прямо! — спрашивали братья. Старший повторил весь разговор. Братья были недовольны.

— Ты не сумел его поддеть, — сказал Лука. — Нужно было пощекотать его коня стременем по брюху, или, — ведь ты знал, что его зовут Яцек! — сказать: съешь плацек! [4]

— Или сказать еще так: съели у тебя волки коня, купи себе козу в Притыке.

— Это еще успеется! Но что значат его слова «и те братья тоже»?

— Может быть, он хотел спросить, такие же ли они дураки?

— Наверное! Клянусь Богом! — воскликнул Марк. — Ничего иного он не мог подумать. А что будет теперь?

— Его смерть или наша. О Господи, да ведь это явное издевательство, о котором необходимо рассказать Стаху.

— Не говори ему ничего. Ведь, если мы отдаем девушку Стаху, он и должен бы его вызвать, а надо, чтобы мы это, сделали первые.

— Когда же?

— У Понговского неудобно. А вот уж и Белчончка.

Действительно, Белчончка была уже недалеко. У опушки леса стоял принадлежащий Понговскому крест с металлическим распятием между двух копий. Направо, куда сворачивала дорога из леса, виднелись большие луга, окаймленные цепью ольх, растущих вдоль речки; а за ольхами, на другом, более высоком берегу, виднелись безлистные маковки высоких деревьев и дым, поднимающийся над избами.

Вскоре кортеж очутился среди изб, а когда он миновал плетни и фольварочные строения, перед глазами всадников оказался дом пана Понговского.

Громадный двор был окружен старым, полусгнившим, а местами вывороченным частоколом. С давних времен в эти края не заглядывал ни один неприятель, и потому никто не заботился о должном укреплении имения. На большом дворе было две голубятни. С одной стороны стоял флигель для слуг, с другой — кладовая, амбар и просторная сушилка для сыра, сколоченная в виде решетки из тонких бревен и досок. Перед домом и вокруг двора стояли столбики с железными кольцами для привязывания лошадей; на каждом столбике красовалась шапка замерзшего снега. Дом был старый, большой, с низкой соломенной крышей. По двору бродили гончие псы, а среди них спокойно расхаживал ручной аист со сломанным крылом, который, по-видимому, только что вышел из теплой избы, чтобы прогуляться на морозе и подышать свежим воздухом.

Дома их уже ждали, так как пан Понговский отправил вперед слугу с извещением. Тот же самый слуга вышел теперь им навстречу и, поклонившись, сказал:

— Райгародский староста, пан Грот, изволили приехать.

— Ах, Господи! — воскликнул пан Понговский. — И давно уже ждет?

— Еще нет и часу. Они хотели уже уезжать, но я им сказал, что ваша милость с минуты на минуту должны быть дома.

— И хорошо сделал.

Потом он обратился к гостям:

— Пожалуйте, господа. Пан Грот — мой родственник со стороны жены. Вероятно, он возвращается этим путем в Варшаву от брата, потому что он депутат сейма. Прошу покорно! Прошу!

Через минуту они очутились в столовой, лицом к липу с райгородским старостой, который едва не упирался головой в потолок, ибо ростом он был даже выше братьев Букоемских, а комнаты во всем доме были необычайно низкие. Это был видный шляхтич, с умным взглядом, с лицом и лысиной сановника и с шрамом на лбу между бровями. Этот шрам, похожий на морщину, придавал ему суровый и сердитый вид. Однако он любезно улыбнулся пану Понговскому и, раскрыв объятия, произнес:

— Так-то, я, гость, встречаю хозяина в его собственном доме.

А пан Понговский обнял его за шею своей единственной рукой и проговорил:

— Вот так гость, вот так милый гость. Дай Бог здоровья, что вы посетили меня! Ну что там слышно?

— De privatis [5] — хорошо, a de publicis [6] — тоже хорошо, потому что война.

— Война? Как? Уже? Мы воюем?

— Мы еще нет, но договор с его королевским величеством будет подписан в марте, а тогда война неизбежна.

Хотя слухи о предстоящей войне с турками носились еще перед Новым годом и были даже такие люди, которые считали ее неизбежной, но подтверждение этих слухов из уст такого знаменитого лица, как пан Грот, близко знакомого с общественными делами, произвело большое впечатление на пана Понговского и его молодых гостей. И потому, едва хозяин представил их старосте, как сейчас же начался разговор о войне, о Текели и о кровавых стычках в Венгрии, от которых, как от большого пожара, зарево было видно уже и в Австрии и в Польше. Предстояла страшная война, перед которой дрожали как римский император, так и все земли немецкие. Сведущий в политике пан Грот говорил, что Порта поднимает на ноги половину Азии и всю Африку, чтобы выступить с такой силой, какой мир еще не видал до сих пор. Но эти предсказания никому не испортили настроения, наоборот, молодежь с радостью выслушала их: ей надоело сидеть сложа руки дома, а война открывала им путь к славе, заслугам и даже к богатству.

Выслушав слова райгородского старосты, Матвей Букоемский ударил себя ладонью по колену так, что эхо раздалось по всей комнате, и сказал:

— Половину Азии и еще кого-то? Ого! Будто нам в первый раз!

— Конечно, не в первый, правильно говорите! — отвечал хозяин, обыкновенно угрюмое лицо которого озарилось мимолетной радостью. — Если это уже решенный вопрос, то, верно, скоро последует и письменное распоряжение и начнут стягивать войска. Дай-то Бог! Дай Бог, как можно скорее! Старый Девенткевич сражался под Хотином хоть он и слеп на оба глаза. Сыновья направляли ему копье на врага, и он бил янычаров не хуже других. Но у меня нет сына!