Родиться среди мёртвых

— Представьте себе, — начал он, и я понял, что еще один пример будет предложен. — Представьте себе, что вы потеряли вашу родину…

Я никогда так и не узнал, что, по мнению Петрова, в этом случае произойдет, потому что в тот момент, когда он поднял палец и сказал: «Америку», — главный официант подошел к нему сзади и шепнул ему что-то на ухо. Петров покраснел и замолчал. Потом он сказал: «Простите меня», — и ушел. Он всегда говорил «простите меня» вместо «извините меня», но в этот раз он выглядел так, как если бы он действительно просил прощения. Когда он принес завтрак и потом, когда он подал мне счет, он не сказал ни слова.

После обеда дождь шел с перерывами, но город казался мрачным и серым под тяжелыми тучами. Я взял такси и поехал во Французскую концессию, приказав шоферу довезти меня до того квартала, где Route Pichon и Route Riviere [12] пересекают две улицы, названия которых я так и не научился произносить. Это был хороший район, один из лучших в городе, с большими особняками и цветущими садами. Здесь жили богатые европейцы, и, по сравнению с большей частью города, тут было тихо и просторно. Широкие улицы с тенистыми деревьями были чисты и свободны от нищих и уличных торговцев.

— Маета, — сказал шофер, — не могу ходи дальше.

Я взглянул в окно и увидел, что улицы были наполнены людьми. Мы находились в трех кварталах от места церемонии, но не могли подъехать ближе. Я вылез из машины и пошел вместе с толпой. Мой новый дождевик и фотоаппарат отличали меня от людей с серьезными лицами, большинство которых были очень скромно одеты. Они не обращали внимания на дождь, который опять пошел.

Все говорили тихими голосами, и многие несли маленькие букеты цветов и тонкие белые свечи. Толпа сгущалась по мере приближения к памятнику; скоро стало невозможно идти дальше. Я вытянул шею и стал оглядываться. Возвышаясь над толпой, на постаменте стоял памятник, покрытый покрывалом и цветами.

Некоторое время только шум ветра и отдаленный гром нарушали тишину. Но вот толпа расступилась и пропустила священнослужителя в белой, вышитой золотом одежде, который нес большой золотой крест и кадило. За ним, тоже одетый в белую одежду, шел юноша и нес икону Христа и серебряную чашу с водой. Священник поднялся на три ступени к памятнику, повернулся и произнес что-то. Все зажгли свечи. Дождь тушил их, но люди закрывали свечи руками или цветами. Священник высоко поднял крест и начал произносить молитву.

Я попытался приблизиться к памятнику, сделал несколько шагов и неожиданно увидел Петрова. Он держал шляпу над свечой, и его мокрые редкие волосы лежали на лбу, как мокрая солома. Теперь в его лице не было ни следа покорности. Глаза его смотрели на священника, и губы слегка шевелились. Я протиснулся к нему ближе. Он меня долго не замечал, а когда наконец увидел, слегка поклонился с достоинством. Священник благословил толпу, и все стали петь. В грустном мотиве я смог различить два слова, которые повторялись много раз. Когда перестали петь, я спросил Петрова:

— Что значат эти слова?

— Господи, помилуй, — сказал он.

Юноша с серебряной чашей приблизился к священнику и взял у него кадило. Священник снял покрывало с памятника, окропил его трижды водой и повторил молитву.

Все глаза устремились на памятник. Это был бронзовый бюст мужчины с серьезным лицом. Все опять запели. Радостный напев заглушил звуки дождя и грома. Я хотел спросить Петрова, что это за песня, но когда я взглянул на него, я увидел, что по его лицу катились слезы. Я поспешил отвернуться.

Священник посторонился и уступил место пожилому человеку, который стал говорить речь робким голосом, и каждый раз, когда он говорил слова «Александр Сергеевич Пушкин», он останавливался, поворачивался и кланялся памятнику, словно ожидал, что бронзовый бюст кивнет ему с одобрением. Постепенно голос говорившего стал возвышаться, мягкое выражение лица переменилось, и он больше не произносил имя поэта и не обращался к памятнику. Он повторял слова «Россия» и «большевики» несколько раз и грозил кулаком. Глаза его горели, он выглядел, как древний пророк, призывающий гнев Иеговы на грешников. Я не понимал, что он говорит, но его лицо смутно напоминало мне что-то, чего я не мог вспомнить.

Оратор кончил свою речь. Все задули свечи и стали медленно двигаться в сторону памятника. Кто-то потянул меня за рукав. Я повернулся и увидел Александра, мальчика, с которым познакомился на Зикавейском кладбище.

Он был одет в пальто для девочки, слишком большое для его узких плеч, но его волосы были гладко причесаны, и вид у него был очень серьезный.

— Вы знаете, — сказал он, — что я был назван Александром в его честь?

И он указал на памятник.

— Где твоя мама? — спросил я.

— Я не знаю, где-то здесь. Я ее потерял.

— Александр, а твой дедушка здесь? — спросил Петров. Мальчик кивнул головой.

— Вы знаете его семью? — спросил я у Петрова.

— Ну, конечно. Генерал Федоров — очень уважаемый человек.

— Ты лучше оставайся с нами, пока не найдешь маму в этой толпе, — сказал я.

— Я пойду поищу ее, — сказал Петров и исчез.

Я взял руку Александра и пробрался к тротуару. Дождь кончился, и я хотел сделать несколько снимков.

— Я никогда не видел такого большого фотоаппарата, — сказал Александр. — Вы будете снимать Пушкина?

— Да. Хочешь карточку?

— Насовсем? — спросил он и, когда я подтвердил, сказал: — Я отдам ее маме. Она меня назвала в честь Пушкина.

— Оставь себе. Я дам ей другую, если она захочет.

— Она захочет.

Я поднялся на низкую кирпичную стенку и сделал несколько снимков памятника и окружающей толпы. Я был рад, что в кадр попал священник. Его золотом расшитая белая одежда выделялась на фоне бесцветной толпы. После трех снимков я слез со стены.

— Мне надо положить это к памятнику, — сказал Александр и помахал букетом олеандров.

— Подожди, — остановил я его. — Мы подойдем вместе, когда будет меньше народа. Надо подождать твою маму. Как она?

— Она — хорошо. А он выглядит живым, не правда ли?

— Кто?

— Пушкин.

— Откуда ты знаешь? Ты же его никогда не видел.

— Я его знаю. А у вас в Америке есть такой поэт, — спросил он, — которого вы любите больше всех в мире?

— У нас есть несколько.

— Да, но кто из них лучше всех?

Я не успел ответить на этот вопрос, потому что в этот момент Петров и генерал Федоров подошли и одновременно заговорили со мной.

— Простите меня, — сказал Петров генералу.

— Ваше слово, — сказал генерал.

— Нет, нет, пожалуйста, ваше превосходительство!

— Вы присутствовали на открытии? — спросил генерал.

— Да, для газеты.

— А теперь можете ли вы пойти с нами в Офицерское собрание? Там будет небольшое празднование по случаю открытия памятника…

— Пожалуйста, — сказал Александр. — Это очень красивый клуб, как дворец.

— Хорошо, но ненадолго. А где мадам Базарова?

— Мы ее сейчас увидим, она вон там.

Мы подошли ближе к памятнику. Большинство людей уже ушло, только несколько небольших групп еще стояли и разговаривали. Я увидел Тамару. Она стояла одна недалеко от памятника. Ее темные волосы были мокры от дождя, и несколько капель осталось на ее лице. Она вздрогнула, когда Александр крикнул: «Мама», — и когда он подбежал к ней, она взяла его за руку и шепнула что-то на ухо. Он положил свой маленький букет у подножия памятника, осторожно провел пальцем по буквам надписи и прочел ее громко.

— Тамара, — обратился генерал к дочери, — ты помнишь мистера Сондерса?

— Да, помню.

На ее бледном лице я прочел тень неудовольствия.

— Добрый день, — сказал ей Петров и поцеловал ее протянутую руку. Она сказала ему что-то по-русски.

— Мистер Сондерс идет с нами в клуб, — сказал генерал и позвал внука, который ходил вокруг памятника.

— Как далеко до вашего клуба? — спросил я.

— Недалеко, кварталов пятнадцать.