Родиться среди мёртвых

Наш редактор господин Эймс, столь похожий на кембриджского аспиранта, был очень вежливый человек и до тех пор, пока я продолжал писать репортажи, которые можно было печатать, не лез с указаниями. Как у всякого начинающего репортера, у меня была тайная амбиция стать писателем, и, подобно многим из них, я ничего не делал для достижения ее. Я прилежно сообщал о наводнениях и затопленных районах, массовых голодовках, манипуляциях Чан Кай Ши, политических убийствах, которые создали бы национальный скандал дома, в США, но были обыкновенным явлением в Китае. И как только новости были отданы в печать, все мои мысли тотчас же устремлялись к возможности очутиться в объятиях красивой женщины или распить бутылку хорошего виски в веселой мужской компании.

Меня особенно интриговали женщины из числа «белых» русских. Многие из них работали такси гёрлз [4] в шанхайских дансингах. Обездоленные революцией и гражданской войной, их родители бежали в Китай, где надеялись переждать события в России. Шанхай был часто жесток к бесподданным [5]; заполучить подходящую работу без знания языков в стране, где физический труд так дешев, находилось чересчур много желающих. Слишком часто привлекательная внешность дочери становилась единственной возможностью выжить для большой русской семьи. Как содержанки русские девушки были неопытны, но когда их эмоции оказывались затронуты, они становились удивительно нежными и страстными. Многие из моих сослуживцев находили очень удобным такое соглашение, которое делало этих женщин их постоянными любовницами. Но я боялся любых продолжительных увлечений и был совершенно удовлетворен короткими связями.

Я прожил в Китае почти пять лет, когда мама прислала телеграмму, что отец неожиданно умер от разрыва сердца. Моя первая реакция была немедленно ехать домой, но, передумав, я решил, что это будет ненужным жестом, и остался в Шанхае. Мать всегда была очень занята своим клубом и благотворительными организациями, в которых она возглавляла разные комитеты; я был уверен, что она будет продолжать этот образ жизни и без отца. Я написал ей длинное письмо, советуя поездку в Европу, и обещал приехать через год, когда у меня будет отпуск. Какое-то время я грустил по поводу первой смерти в нашей семье, но когда старался воссоздать образ отца — мог только вспомнить его читающим газету или говорящим по телефону. Я нашел его последнее письмо ко мне, которое в свое время прочел не очень внимательно, и перечитал его.

Он писал, только за две недели до смерти, о возможности моего возвращения домой для работы в его фирме. Мой опыт в Китае, по его мнению, будет очень ценным в области паблик релейшнз [6], а также в отделе импорта — экспорта. Некоторые слова в письме расплылись от джина, который я разлил на него, и я сожалел, что так и не ответил на письмо.

Я представлял себя в кабинете отца на пятом этаже нашего здания на Монтгомери-стрит в Сан-Франциско — рабочий день с весьма квалифицированной секретаршей, ланчи с бизнесменами, одинокие обеды в моей холостяцкой квартире и, в лучшем случае, традиционный роман с милой девушкой, мечтающей о замужестве. Привлекательное, но безжизненное лицо матери и ее величественная манера сидеть во главе стола за нашими парадными обедами вспомнились мне, и я задумался, хотелось ли отцу когда-нибудь чего-нибудь другого.

По иронии судьбы, всего только два дня спустя после телеграммы о смерти отца, на похоронах которого я не смог присутствовать, мой редактор попросил меня побывать на похоронах человека, убитого среди белого дня во Французской концессии [7]. Этот человек садился в повозку рикши, когда другой подошел и выстрелил ему в грудь. Убитый китаец был торговцем опиума, и убийца, тоже китаец, вероятно, был нанят его конкурентом. Мистер Эймс намекнул, что похороны могут быть торжественными, что обыкновенно бывает у неосторожных бандитов. И что друзья и компаньоны убитого будут там присутствовать, и, возможно, это предоставит конкурентам случай уничтожить их всех сразу.

На этот раз я не разделял предположения мистера Эймса. Иногда он был склонен к крайним выводам, — но, в общем, мало что было логично в китайской жизни, — и самое невероятное часто случалось.

Есть люди, для которых присутствие на свадьбах и похоронах имеет свою прелесть. Я знавал человека, который проводил каждое воскресенье таким образом, хотя он не был знаком ни с кем из тех, кто женился или кого хоронили. Мне все эти церемонии были отвратительны. Но ни английский темперамент, ни положение редактора не предполагали в мистере Эймсе намерения считаться с особенностями характера его репортеров, он просто велел мне явиться на Зикавейское кладбище за полчаса до назначенного часа похорон.

Китай сулил иностранцам массу удовольствий, но шанхайское лето не относилось к их числу. Был один из тех дней в августе, когда жара и влажность неподвижно повисли над городом с раннего утра и закат солнца не обещал облегчения. Жара забрала все силы даже у нищих детей, надоедавших «иностранным дьяволам» тем, что они умудрялись хныча бежать мили за их рикшами. Обыкновенно я совершенно игнорировал их попрошайничество, так как милостыня приводила к безобразию: маленький ребенок, получив коппер [8], почти всегда был избит старшим и обобран. Мой рикша двигался очень медленно, так что я должен был пригрозить ему тем, что заплачу только половину установленной заранее суммы, прежде чем он выпрямил мокрую от пота спину и побежал скорее. Я начал думать о том дне, когда я смогу привезти автомобиль из Штатов, и мне не нужно будет рассчитывать на сомнительные услуги китайских кули.

Зикавейское кладбище находилось в западной части города, в районе, где жило очень мало европейцев, куда они редко ездили и где вместо вывесок торговцы вешали маленькие зеркала в раскрашенных рамах над дверью, чтобы не впускать злых духов. Узкие улочки шли вдоль каналов, на которых толклись джонки [9] и сампанки, на них жили китайские рыбаки с большими семьями. Грязные рваные паруса джонок в неподвижном воздухе казались стаей серых хищных птиц, ожидающих жертв. На берегу, под тенью пыльных ив, старухи и голые ребятишки прятались от неистового зноя. Гнетущий запах стоячей воды, дешевого кухонного масла и пота, как по заговору с жарой, усиливался безветрием в этой части города.

Мой рикша остановился перед серым зданием, головой показывая на железные ворота в знак того, что мы достигли назначенного адреса. Мальчик лет десяти один сидел на ступеньках дома. Лицо его было закрыто книгой, которую он читал, но я сразу увидел, что он не был китайцем. Мальчик поднял голову. Его темные глаза, оставив мое лицо, медленно опустились к моим начищенным ботинкам, затем, осмотрев мой белый костюм и записную книжку в руках, вернулись к моему лицу.

— Это Зикавейское кладбище? — спросил я мальчика, он только кивнул головой.

— Кто тут смотритель?

— Мой дедушка, — сказал он. — Вы хотите кого-нибудь похоронить?

— Нет, — ответил я. — Во всяком случае, не тут. Твой дедушка дома?

— Он сажает траву.

— Я хотел бы его видеть. Он говорит по-английски так же хорошо, как ты?

— Да, он также говорит по-французски. Он говорит по-французски так же хорошо, как и по-русски.

— Ты русский?

— Да, а вы француз?

— Нет, американец.

Я не обладаю французской живостью или шармом, но, наверное, для ребенка, живущего во Французской концессии, все европейцы казались французами.

— Америка очень большая страна, — сказал он.

— Нет, не такая большая, как Китай.

Он удивился, но только на минуту, очевидно, Китай для него означал Зикавейское кладбище, и сказал:

— Это не такая большая страна, как Россия.