По обрывистому пути

— До свидания…

Аночка проскользнула в отворенную дверь и вихрем вылетела на морозную улицу.

— Здрасьте-пожалуйста! — насмешливо воскликнула она себе самой поговорку все той же няньки. — Догостились, сударыня! — И опять повторила с насмешливой горечью: — Срамота-срамотища!

Морозный ветер медленно остужал разгоревшееся лицо.

Аночка шла переулком, дошла до Новинского бульвара и побрела по снежной дорожке, уже терявшейся под ногами в сумерках, села тут на скамеечку, безучастно глядя на какую-то няньку, катавшую на салазках двух ребятишек.

Она думала о том, что она стала мещанкой, кокеткой и поделом именно так к ней отнёсся Геннадий, «сиятельный пижон-кавалер», как назвал его Федя. Увлеклась, позабыла друзей, забыла о своем «общественном положении», или, как сказал Федя, «общественной роли»… Забыла Володю, который сидит в тюрьме. «Такая дрянная девчонка, скверная, гадкая, гадкая!» — твердила она себе.

Уже зажглись фонари, когда Аночка почувствовала, что застыли ноги.

Она побрела по бульвару среди редких прохожих, испугалась какого-то рослого мужчины, который ей показался пьяным, перебежала с бульвара на тротуар и тут снова замедлила шаг.

Когда Аночка вошла в дом, совсем уж наступил вечер.

Клавуся встретила её радостным восклицанием:

— Аночка! Господи, как я измучилась!.. Мы уж тут думали самое худшее! — затараторила она. — Ну, расскажи; расскажи, как ты вырвалась из этих сетей? Что там?.. Мы ведь совсем уж считали, что ты погибла! — преувеличенно, как всегда, восклицала Клавуся. — Ну, садись поскорее обедать и говори…

Аночка покраснела, взглянув на Бурмину. Ей показалось, что Клавуся обо всем рассказала мужу.

— А что?.. Почему?.. — пролепетала она даже как-то беспомощно, не сообразив того, что Клавдия Константиновна и сама ничего не знает о ее отношениях с Геннадием.

— Да где ты была-то? На сходке? — допрашивала Бурмина.

— Нет… я… Я была тут, у Арбата… у больной… у знакомой подруги… — нелепо пробормотала Аночка.

Клавуся посмотрела на неё с любопытством.

— Ах, во-от что! — протянула она лукаво и понимающе.

В прихожей яростно задребезжал звонок.

— Полиция! — схватившись за сердце, воскликнула Клавуся.

Все трое прислушались.

— Барышня, вас, — позвала Ивановна.

Даже не сделав на этот раз замечания за «барышню», Аночка побледнела и вышла в прихожую, ожидая, что это горничная Геннадия.

Но вместо горничной или полиции там стояла её однокурсница Галя Косенко.

— Весь Исполнительный комитет вместе со всей сходкой арестовали, загнали в Манеж, — таинственно и страстно шептала Галя. — В-Манеже солдаты, полиция, казаки. Можно ждать издевательств и избиения…

— Да ты проходи ко мне в комнату, — пригласила Аночка.

Снова звякнул звонок.

Возбужденный, взволнованный, вошел в переднюю покрытый инеем знакомый рязанец, маленький Мишка-медик, который ехал с ней вместе в Москву после каникул.

— Аночка, вы ещё целы? Приберите. Это опасное, — с порога сказал он, сунув ей в руку какой-то бумажный свёрток. — Ночью ждём обысков… У Манежа толпа так тысячи в две… Народ обозлен. По улицам конные патрули. — Он снял шапку и вытер платком слипшиеся от пота волосы. — Что творится-то, а! — отдышавшись, воскликнул он радостно. — К Манежу движутся мастеровые. «Марсельезу» поют…

— Пойдёмте туда! — воскликнула Галя.

— Сначала чаю, погреться, — сказала Аночка. — Я попрошу подать к себе в комнату.

Когда она вышла в кухню, Ивановна ей подмигнула.

— Что малый принёс-то, давай я в дрова уберу — сам леший не сыщет! — шепнула она.

Аночка удивленно взглянула.

— Эх ты, простая душа! Я ведь жизнь прожила, не такое видала! — сказала Ивановна.

— Аночка, вы никуда не пойдете. Сидите дома, — решительно сказал, входя в это время в кухню, Бурмин.

— Георгий Дмитриевич, я не ребенок! — оборвала она.

— Однако ваш папа… — начал Бурмин.

Но Аночка перебила:

— Мой папа меня сам-то в пеленки не кутает и вас не просил. Вот скоро у вас родится девчонка…

— Аночка! Я тебя умоляю, — вступила Клавуся. — Если тебе дорога наша дружба…

— Мне дорого дело свободы! — выпалила Аночка, и сама не поняв, как слетели с ее языка такие «звонкие» слова.

— Прошу прощения, сударыня, как вам будет в дальнейшем угодно! — сухо поклонился Бурмин. — Клавуся, пойдём!

Аночка иронически сделала ему реверанс Она с друзьями торопливо пила чай. Когда они собрались уходить, Ивановна вошла со двора.

— Вот и всё, — шепнула она, заговорщически мигнув. — А ты валяны вздела бы. Ишь ведь мороз-то! И платочек накинь, не стыдись, кто те ночью узнает!..

Аночка примерила её валенки и платок и посмотрела в зеркало. Маскарад ей понравился.

«Вот бы сейчас посмотрел на “принцессу Акульку” Геннадий!» — мелькнуло в ее голове, но тотчас она прогнала эту смешную мысль.

Они шли по Большой Никитской, которая была не по времени оживленной: кучками двигался народ в обе стороны — к Моховой и обратно — студенты, мастеровые, какие-то женщины.

— Ну что там, коллеги? — спросил Мишка-медик группу встречных студентов.

— Возмутительно! Загнали в Манеж и не кормят. Там сотен пять лошадей, полк солдат, воздух спёртый… Двоих студентов оттуда сейчас повезли в санитарной кapeтe… Впрочем, они там, в Манеже, бодрятся, кричат, поют песни… Войска прибывают, и народу вокруг прибавляется, — говорили наперебой студенты. — Мы только до Кудринки, в извозчичью чайную, погреться чайком да назад! Возможно, что будет драка…

— И будет! — подал голос прохожий мастеровой, который, задержавшись, прислушался.

— Я, собственно, господин, не с вами! — огрызнулся один из студентов.

— Вот и видать, что ты «господин»! Оттого и дурак! — отрезал мастеровой и пошёл своей дорогой.

— А слыхали, что в Питере? — доносились обрывки фраз случайных прохожих.

Большая Никитская возле университета была забита толпой, которая находилась все время в каком-то беспорядочном бродильном движении: кто-то старался пробраться назад — на Никитскую, кто-торвался вперёд — к Манежу. Аночка и ее спутники долго искали попутное течение в этой толще людей, чтобы продвинуться ближе к центру событий. Их мяла и «тискала инертная масса плеч, локтей, животов.

— Пропустите, коллеги! Господа!..

— Ну, куда, ну, куда вы, девчонки?! Нагаек не нюхали? Думаешь, сладки? Стояли бы тут…

— Поднажмем, коллеги!

— Да это студенты, пустите их, братцы. К своим пробираются.

— И этим ещё под арест захотелось? — с ехидцей сказал кто-то.

— Своих выручать скопляются. Дай им проход, не дури. Как вот двину! — раздавались в толпе отдельные голоса.

Аночка забыла в этот миг, что днем она возмутительно пропустила сходку, забыла свой стыд за случившееся в комнате Геннадия. Она теперь жила с этой толпой, чувствовала себя частью этого студенчества, к которому слышала уважение и сочувствие в простых, грубых возгласах незнакомых людей. «Выручать своих» — это значило бороться за общее дело, в том числе — за Володю и за его свободу…

— Пропустите студентов, ребята! — сочувственно говорили в толпе рабочих и обывателей.

И вот Аночка увидала Манеж! На морозной площади обширный бивак полицейских, солдат, казаков, похоже на какую-то батальную картину: всадники, конские крупы. У самой решетки Александровского сада горят костры, и возле них тоже военные. К тротуарам прижата конной полицией толпа студентов и мастеровых. В толпе передают подробности «манежного сидения» нескольких сот студентов-узников, которых между шпалерами, конной и пешей полиции прогнали в Манеж прямо со сходки, захватив их в воротах университета.

— Эх, фараоны! Чего издеваетесь над молодежью? — слышится из толпы. — Запугать хотите?! Не запугаете, молодых!

— Отворяйте ворота, пустите студентов, а то мы и сами отворим! — гаркнул громовой голос.

— Вас бы туда с полицмейстером вместе загнать! — кричат полицейским женщины.