По обрывистому пути

— О чьем о здравии? — настороженно спросил жандарм.

— Мне почем знать! Директора гимназии или государя императора… Вы же мне не хотите сказать, когда и какой молебен!

— Слушайте, господин Шевцов, — произнес жандарм поучающе, — взятая вами метода ошибочна. Усы не всегда доказательство зрелости. Не считайте, что все глупее и недостойнее вас. Ошибетесь! И ошибетесь себе на беду. Я вам даю день-другой для зрелого размышления. После чего вы уже будете лишены преимуществ, которые получаются путем добровольного признания. Я буду вас уличать показаниями других лиц. А это всегда отягчает вину. Вы испытали мое терпение. Хватит. Я предлагаю в последний раз продумать вашу линию поведения. Кстати, подумайте и о том, с кем вы знакомы из политических ссыльных и высланных под надзор полиции.

— Может быть, разрешите для формы мне подписать то, что я показал сегодня? — спросил Володя.

— Я не хочу, молодой человек, вас «ловить», — возразил жандарм. — Надеюсь, что вы, все продумав и взвесив, станете к себе самому, так сказать, бережны…

И Володя, в сопровождении двух жандармов, в закрытой карете, опять возвратился в тюрьму…

Накануне этого дня исполнилось полтора месяца с момента его заключения. Что значили какие-нибудь сорок пять дней в другой обстановке? Сорок пять капель в казавшемся бесконечным океане всей предстоящей жизни?

Книги были Шевцову разрешены, и мать ему переслала учебники и тетрадки, так как вначале он все же надеялся, что ему удастся если не возвратиться в гимназию, то сдать выпускные экзамены в порядке экстерна. Занятия по учебным предметам отвлекали его от нудности и однообразия дней заключения. Однако он так много думал, так выработал в себе готовность к новым жандармским допросам, что, в сущности, это был уже иной человек — выдержанный, способный к борьбе и самозащите.

Когда после трех допросов он не услышал ни о какой нелегальщине, кроме все той же киевской прокламации, и не получил никаких вопросов о связях с «неблагонадежными» людьми, — он совсем успокоился за свою участь.

На вопрос о том, почему он ушел из дома Рощина до встречи Нового года, он ответил, что положение «наемного лица» в этом доме его раздражало. Он не чувствовал себя на равном положении с прочими, к тому же он обещал своему крестному, что встретит Новый год у него, как это велось с самого детства.

— Лучше в деревне первым, чем в городе последним? — перевел на свой язык ротмистр.

— Ну что же, если хотите, так, — согласился Шевцов.

— Вот и попали с крестным-то в неприятность!

— Ну, тут уж я сам виноват, что хотел сократить дорогу привычным с детства порядком — через забор. Пожалуй, я в этом даже и пристава не обвиняю…

— А прокламация? — ехидно напомнил жандарм.

— А что прокламация! Так у меня в столе и лежала бы до второго пришествия. Кому она там мешала?

— Для коллекции, значит? — усмехнулся тот.

— Коллекция — это когда чего-нибудь много, когда собирают однородные предметы. А у меня была только одна, и то совершенно случайно. Конечно, я понимаю тоже, что сам виноват: не нужно было хранить. Вам ведь только этого и надо!

— Как это вы понимаете, что нам этого только и надо? — спросил ротмистр.

— Очень просто. Преступников нет, — значит, вы даром едите хлеб. Нужно же доказать свою пользу отечеству и царю. Вы и рады раздуть гимназиста в преступника. И пристав-то сразу начал разговор про какую-то революцию. А когда я его осадил, он взбесился.

— Поручик Буланов — лицо должностное, молодой человек! Выбирайте свои выражения, — усмехнувшись, остановил жандарм.

— Не уважаемое это никем лицо, господин ротмистр. Не хочу я о нем ничего вообще говорить…

Так протекал второй или третий допрос, когда Володя еще рассчитывал возвратиться в гимназию. Нет, теперь он не ждал уж такой удачи.

«Так кто же затеял шум во время молебна? Ведь в самом деле — ума не могу приложить! — думал он, возвратясь в свою камеру. — «Свободу Шевцову!» — придумают, право. И все-таки это какая-то демонстрация, которая говорит о волнении умов. Недаром же я предлагал начать работу среди гимназистов. Не послушали, а теперь вот такие пошли «самородки»… Ну, что тут попишешь. Время такое пришло. Новое поколение придет и в студенты. И вовремя!..»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Выстрел, сразивший Боголепова, взбудоражил московское студенчество. Несколько дней шли всевозможные переговоры между учебными заведениями, факультетами и студенческими группами. Исполнительный комитет объединенных землячеств собрался еще раз, и Аночка снова писала протокол, снова таинственно зарывала его в бутылке под окном, потом всё опять повторилось с печатанием прокламаций. Но на этот раз собралось ещё больше товарищей. Возбужденные отголоском петербургского выстрела, они рассуждали решительно и активно, осудили «реакционные элементы студенчества», не поддержавшие постановления о забастовке, и призвали собраться двадцать третьего февраля на сходку.

Когда прокламации были вынесены из комнаты и убраны последние следы пребывания в квартире Исполнительного комитета, Аночка наконец облегченно вздохнула и отправилась на каток.

В эти несколько дней, пока у Аночки собирались студенты, хозяева квартиры словно объявили ей бойкот. Клавуся молчала и дулась. Георгий Дмитриевич был мрачен, неприветлив и сух. Аночка же, избегая столкновения с ними, держалась в своей комнате как на осажденной врагом территории, стараясь даже на улицу выходить так, чтобы ее никто не заметил.

И когда она, весело напевая, гремя коньками, перекинутыми через левую руку, надевала в прихожей ботики, Клавуся впервые за несколько дней приоткрыла дверь из столовой и улыбнулась:

— Кататься? — спросила она.

— Кататься! — особенно весело отозвалась Аночка.

— Значит, с твоими «зачетами» кончено? — робко спросила Клавуся.

— С какими зачетами? — удивилась Аночка и вдруг догадалась: — Ах да, с «зачётами» кончено: отзанимались и сдали…

— Ну, слава богу! Желаю весело покататься! — приветливо попрощалась Клавуся.

На этот раз Аночка, встретив Геннадия на катке, была особенно оживлена и радостна. На ее упрек по поводу напечатанной фотографии он рассмеялся.

— Пронырливые канальи! Я думал, он нам поднесет эти карточки и потребует денег. Был готов к грабежу с его стороны. А подобного оборота не ждал. Вперед никогда не позволю себя ловить никаким фотографам… Да, попались мы с вами!.. Прошу! Начинается вальс!

Они снова овладели вниманием всей катающейся публики, но с ее кавалером случилось несчастье: уже перед самым концом катанья, во время мазурки, Геннадий упал на льду, подвернул ногу и не мог подняться без посторонней помощи. Его вынесли на руках и усадили на извозчика.

Аночка доехала с ним до его квартиры, а когда хотела проститься, он обратился к ней умоляюще:

— Будьте же до конца милосердной, зайдите ко мне на минутку. Сама судьба такой дорогой ценой привела вас ко мне. Мне будет легче при вас…

Она зашла в эту комнату, столь не похожую на студенческое общежитие. Здесь был и рояль, и широкий, удобный письменный стол, и уголок гостиной с диваном, большой книжный шкаф, на стенах картины…

— Сюда, сюда, на диван. Спасибо, — сказал Геннадий двоим знакомцам с катка, которые помогли ему добраться до комнаты.

Суетливо металась горничная:

— Да что же это?! Да как же это случилось, ваше сиятельство, Геннадий Михайлыч?!

— Ничего, ничего… Дайте, пожалуйста, плед и пошлите кого-нибудь за доктором. Доктор приедет, во всём разберется… Кажется, вывих, — говорил Геннадий, но было видно, что говорить ему трудно от боли.

— Я все же поеду, — заикнулась Аночка.

Он решительно покачал головой.

— Неужели вы бросите меня здесь одного? Разве товарища покидают в несчастье?! Подождите хоть доктора…

Аиочка села рядом с диваном на кресло…

— Дайте руку, мне будет немного легче. Спасибо, — сказал Геннадий. — Хотите покушать?