По обрывистому пути

Несколько дней спустя Горелов вновь был у губернатора по делам Саламатина, который, уехав, поручил ему обратиться за разрешением на издание новой газеты.

Губернатор был внимателен и любезен, и, видя, что прием подходит к концу, Горелов, почтительно поклонившись, обратился к нему:

— Ваше превосходительство, еще попрошу уделить мне минуточку вашего драгоценного времени по другому делу…

Губернатор вопросительно приподнял бровь в знак внимания.

— Я о том молодом человеке, о гимназисте, который до сих пор находится под арестом, в ведении жандармского… — Горелов понимал, что момент не очень подходящий, но опасался, как бы в последующие дни положение с политической молодежью еще не ухудшилось, и потому торопился. — Ваше превосходительство, действительно у него обнаружена какая-то прокламация. Но ведь не пачка же, всего единственная! Смею спросить: считаете ли вы сами, ваше превосходительство, что жестокое обращение с молодежью…

Горелов взглянул в лицо губернатора и тотчас понял, что все пропало: начальник губернии побагровел от гнева.

— А вам, господин присяжный поверенный, известно, что гимназисты всего два часа назад в стенах гимназии учинили разбой и кощунство? Демонстрация-с… С именем этого самого гимназиста, за которого вы изволите хлопотать, господина… — губернатор резким движением взял со стола бумажку и, далеко отставив от глаз, прочел фамилию: — господина Шевцова-с!

— Ничего не слышал, ваше превосходительство! — искренне, воскликнул Горелов и растерялся.

— Вот что устроил ваш протеже! Шайку малолетних бесчинцев и богохульцев! Господин директор гимназии, Павел Федорович Белоусов, в параличе-с!.. А вы изволите имя этого атамана произносить у меня в кабинете, ходатайствуя о снисхождении! Увольте-с!..

Губернатор по выражению лица Горелова понял, что тому действительно ничего не известно о происшедшем в связи с молебном.

— Вот как-с оказывать милосердие и эту, как её… вашу «гуманность», господин присяжный поверенный, — сбавив тон, заключил губернатор. — Итак, передайте вашему доверителю господину Саламатину: ожидаю его лично… Честь имею!

И губернатор нетерпеливо сунул три пальца в руку обескураженного Горелова.

Видимо, этот скандал на молебне в гимназии и решил окончательно дело Володи Шевцова…

Сделавшийся почему-то приятелем Володи, длинный усач надзиратель всегда, как дежурил ночами, передавал Володе газеты. Так и на этот раз вечером, после поверки, передал он газету с сообщением о покушении студента Петра Карповича на министра Боголепова. И не успел Володя как следует вдуматься и вчитаться в это сообщение, как надзиратель паническим шепотом потребовал газету обратно. Затем Володя услышал в тюрьме необычайное для позднего вечера оживление — голоса, шаги! Несколько раз хлопнули двери камер. Пытаясь смотреть в глазок, Шевцов не сумел ничего разобрать. Но час спустя тот же усач шепотом через «волчок» сообщил ему, что привели четверых молоденьких пареньков-гимназистов.

— Может, студентов? — спросил Володя.

— Да разве же я не знаю, кто студент, а кто гимназист! — отмахнулся усач и добавил, что их рассадили по одиночкам.

Как, за что, почему могли посадить гимназистов? Каких гимназистов?

Несколько раз поднимался у Володи со старшими разговор о привлечении к делу молодежи. Но старшие решительно возражали против гимназистов, хотя в духовной семинарии города был уже небольшой кружок. Но считалось, что семинаристы постарше и более зрелы. Двоих из семинаристов Шевцову пришлось даже встретить на явке. И хотя они оба после делали вид, что его совершенно не знают, он был уверен, что они оказались совсем не случайно в той самой квартире, куда он заходил для передачи кое-какой нелегальщины. Но гимназисты?.. Он не мог и ума приложить, в чем могли обвинять гимназистов. Если кто-нибудь наконец решил бы создать кружок в гимназии, то прежде всего поручили бы это дело ему же…

Жандармы, однако, не стали долго мучить Шевцова загадками и вызвали на допрос.

— Ну вот, Владимир Иванович, — сказал торжественно ротмистр Духанин, — ваши воспитанники и провалились! Весь ваш кружок господ гимназистов, как говорится, in corporae, [24] оказался в наших руках-с! Вам остается назвать сих господ поименно, исключительно с целью гуманности, чтобы невинные овцы не потерпели за козлищ. Все мы люди, а вам отлично известно, что errare humanurn est, — человекам свойственно ошибаться, и если вы нам не поможете, то пострадают все, кто арестован, а может быть, и ещё и еще-с…

— Понятия не имею, о чём вы изволите толковать! — искренне отозвался Шевцов.

— Однако сии господа от близкого с вами знакомства не отрекаются, — сказал ротмистр.

— Право, не знаю. Может быть, если вы назовете этих людей, и я отрекаться не буду. Зачем же мне отрекаться, если знаком! Вы говорите, что гимназисты. Я очень многих в гимназии знаю в различных классах, не только в своем.

— Припомните, с кем из них вы состояли в особо близком знакомстве, — сказал жандарм.

Шевцов возмутился:

— Вы, господин ротмистр, наловили каких-то птичек колибри и хотите их выдать за коршунов. А меня, как я понимаю, избрали себе достойным помощником. Увольте от этой чести. Вы меня уже обвинили, как их воспитателя или руководителя, что ли. Вы их обозвали «кружком». И как только я вам кого-нибудь назову как приятеля, так вы тотчас же и его обвините!

— Какая же мне корысть, господин Шевцов? Что же, по-вашему, мы погубители душ невинных?! — воскликнул ротмистр.

— Помилуйте! А наградные за особое прилежание к службе-с! — тоном того же ротмистра возразил Шевцов.

— Ну уж, знаете, это слишком! — яростно оборвал тот. — Много себе позволяете, молодой человек. Если я допустил с вами мягкий тон, не значит, что допущу фамильярность!

— В таком случае прошу записать мое показание слово в слово: знаю многих учащихся в гимназии, но ни с одним из них не был знаком особенно близко. Причиною тому — различие в возрасте.

— И не желаете признавать себя руководителем гимназического кружка?

— И не желаю оклеветать ни себя, ни других гимназистов.

— А если они вас уличат, как своего… ну, лидера, что ли?

Шевцов засмеялся просто и непосредственно.

— Какой же я лидер! Ведь в гимназии мальчики!

— Ну, так слушайте, я вам прочту отрывок из собственноручного показания одного из этих «детей», — решительно сказал ротмистр и, взяв какую-то папку, стал читать вслух: — «Признаю, что перед началом молебна я выкрикнул вместе с другими слова: «Свободу Шевцову!» — что создало шум и смятение в зале, который в означенную минуту следовало считать храмом божьим, по причине открытия алтаря и нахождения на амвоне священника в молитвенном облачении, диакона и церковного хора, а также возжженных свечей перед иконами. Эти слова «свободу Шевцову» вслед за тем стали выкрикивать и другие учащиеся гимназии, от старших до самых младших. Мне было известно ранее, что ученик восьмого класса Владимир Шевцов содержится в заключении в тюрьме…»

Жандарм оборвал чтение и испытующе поглядел на Шевцова.

— Сказки Шехерезады! — произнес Шевцов. — Никогда не поверил бы, что гимназисты способны на такую затею…

— Птички колибри-с! — усмехнулся жандармский ротмистр. — А вы говорите — не лидер!

— Это какой же молебен? Когда? — спросил Шевцов, хотя начал догадываться, что за молебен.

— Не все ли равно, — уклончиво возразил жандарм.

— Так вы же меня обвиняете в чем-то! Должен я знать, когда, как и в чем подстрекал человека, который вам дал подобные показания. Если кто-то кричал мое имя, то это не значит, что я виноват! И вообще очень глупо во время молебна требовать от священника освободить заключенного…

— Остроумно-с! Но почему-то все-таки многие выкликали именно ваше имя.

— Вероятнее всего, потому, что других гимназистов тогда ещё вы не ловили в сети, как птичек. Теперь, вероятно, будут кричать еще имена… Ну хотя бы на следующем молебне. О здравии, что ли…