Немцы

Огни первой станции, а потом второй мелькнули мимо. Поезд шел не останавливаясь. Рудольф тяжело вздохнул и поднялся в вагон. Сев на лавку рядом с Фрони, он отвернулся к темному окну. Послышался только хриплый, чуть слышный стон.

– Тише, сударь, вы разбудите его, – прошептала маленькая Фрони, тихонько покачивая Петера.

И Тамара в эту ночь не спала. Последние дни у нее было особенно тоскливо на душе. Несколько раз она порывалась съездить на Чис, но на ее лошади теперь возили дрова и уголь, а ночи стали темные, пошли дожди, и идти пешком она не решалась.

И все-таки вечером в субботу она легла спать пораньше, чтобы чуть свет уйти домой. Около полуночи Тамару разбудил стук в маленькое оконце. Она отдернула занавеску и еле-еле узнала Сашу Звонова. Рядом темнел силуэт лошади, запряженной в легкий тарантас. Тамара быстро зажгла керосиновый «мигач», полуодетая бросилась в сени и дрожащими руками отодвинула засов.

– Сашок, милый, что случилось, зачем ты ночью?..

– Я за тобой, Томка, – ежась от ночного холодка, как всегда весело, сказал Сашка. – Татьяна Герасимовна послала. Скажи, куда лошадь поставить, а утром поедем.

– Сейчас поедем! – воскликнула Тамара.

– Ей-богу, Томка, с ног валюсь, вторую ночь не спавши. Утром поедем, спешить некуда.

Она молча покорилась, отвела лошадь в стайку и пустила Сашку в свою каморку.

– Что это ты вторую ночь не спишь? – подозрительно спросила она.

– Немцев отправляли. Всю ночь на станции протолклись.

– И моих? – с ужасом спросила Тамара.

– Из твоих только баб да Штребля с ребенком. Мингалеев их повез.

Тамара отвернулась. Ей удалось не заплакать.

– Где мне лечь? – робко спросил Звонов. – Может, в тележке? Я шинелью накроюсь.

– Ложись здесь, – безразлично ответила она.

Сняла со своей койки сенной матрац и бросила на пол. Звонов улегся, положив под голову шинель. Тамара погасила «мигач» и тоже легла, подстелив на голые доски телогрейку. Она отвернулась к стене и лежала молча. Звонов боролся с дремотой.

– Тома, – позвал он через некоторое время, – ты плачешь, что ль?

Тамара тихо всхлипнула. Сашка на коленях подполз к ней и обнял за плечи.

– Милка моя, злая моя, чего же ты ревешь, дурочка? Если мне не скажешь, кому же ты скажешь, глупая?

Тамара повернулась к нему и в первый раз сама обняла его за шею, чувствуя в нем в эту минуту не жениха, а друга.

– Сашка, – сказала она плача, – ты хоть меня жалеешь? Неужели вчера не могли приехать за мной, известить как-нибудь? Я хоть бы простилась… с ними…

– А вот еще беда! – отозвался бесхитростный Сашка. – Да пропади они пропадом! Уехали, и бог с ними. Тебе все поклоны наказывали.

Услышав про поклоны, Тамара заплакала еще горше и опомнилась только тогда, когда Саша уж слишком горячо стал ее целовать.

– Ну тебя! Отстань, Сашок.

Она прогнала его на матрац, легла и постаралась плакать как можно тише. Тамара думала о том, что Рудольф сейчас, конечно, мучится, думая о ней и о том, что она не захотела приехать проститься. Один, наверное, не спит, качает ребенка. От слез у нее болела голова, ломило в висках, в груди щемило. Она не заснула до рассвета, а Сашка сладко посапывал и не слышал, как она плакала.

Рано утром они выехали из Карелина. Было холодно и туманно. В лесу пахло опятами, которые шапками покрывали старые замшелые пни. С дрожащих осин и берез уже начали падать мелкие пожелтевшие листья. Утро было грустным. Тамара правила лошадью, а Звонов досыпал в тарантасе, накрывшись шинелью. Его голова лежала у нее на коленях. На опухшие глаза девушки нет-нет да и снова навертывались слезы, и она поспешно вытирала их. «Хорошо, что он спит и не видит, как я реву», – думала она, поглядывая на спящего Сашу.

На прииск приехали к обеду. За это время Сашка выспался и уже с полдороги начал донимать Тамару ласками. Сперва она защищалась вяло.

– Не видишь, что мне тошно? – сердито и со слезами сказала она, когда он стал очень назойливым. – Неужели ты не можешь подождать? Чего тогда твоя любовь стоит?

Звонов вроде успокоился.

Черепанов со старухой ждали Тамару и Звонова у ворот.

– Проходите, дорогие, садитесь, дорогие, – без конца твердил совсем не похожий на себя Черепанов, и руки его тряслись от волнения.

Черепаниха повалилась Тамаре на грудь и тихо заголосила. «Чего это они? – удивлялась Тамара. – Прошлое лето меня тоже долго дома не было, а они так не встречали». Потом до нее дошло: это они ее замуж отдают! По тому, как смело прошел вперед Сашка, как сел на главное место в углу под образа, Тамара поняла, что у него со стариками это дело уже решенное. Слезы обиды и горечи снова стали душить ее.

31

Лето давно сменилось дождливой осенью. Дождь сыпал нудный, мелкий, холодный. Рано темнело, и из дома не хотелось выходить.

Лаптев в горнице играл с ребятами. Шестимесячную Люську посадили на стол, и вся семья собралась вокруг. Кто хлопал «ладушки», кто делал «козу рогатую», кто мяукал, кто тявкал. Люська улыбалась и пускала слюни.

Татьяна собиралась уже прогнать всех спать, когда на крыльце кто-то завозился и глухо стукнул в дверь. Теща побежала отворять, и в избу вошел высокий офицер в мокрой шинели.

– Михаил Родионович! – удивленно сказал Лаптев, поднимаясь навстречу гостю.

Хромов отряхивал с шинели крупные дождевые капли и, виновато улыбаясь, топтался у порога.

– Незваный гость, говорят, хуже татарина. Пустите переночевать?

– Да пожалуйста! Давай сюда шинель, проходи, садись.

Хромов, похудевший и постаревший, сел к столу, на котором все еще восседала Люська.

– Твоя? Уже? – подмигнув Лаптеву, спросил он. – Не теряешься!

Татьяна унесла Люську и подала самовар. Хромов пил чай жадно.

– Вторую неделю по вагонам мотаюсь. Партию пленных переправлял, устал как черт. Запаршивел даже, извините за подробность. Мимо Чиса проезжал, дай, думаю, загляну, как живут… Вы меня извините…

– Да брось ты! – перебил Лаптев. – Кушай, пожалуйста, и рассказывай, как сам живешь.

Хромов помолчал, продолжая пить чай и жевать лепешку. Татьяна стала укладывать ребят спать. За столом остались только хозяин и гость.

– Ты спрашиваешь, как живу? Погано живу, прямо сказать – ни к черту! Осточертело все, морды эти фашистские больше видеть не могу! Одни эсэсовцы, как на подбор! С ними не то что воспитательной работой заниматься, а придушить их хочется. А посмотрел бы, как их кормят! Твоим интернированным того и понюхать не дадут, что мои жрут. А все равно недовольные. Наглые дьяволы!

– Да ты поспокойнее, – посоветовал Лаптев, заметив, что у Хромова уже дергается щека.

– Не могу я поспокойнее-то… Рад бы. Место у нас там глухое, народу почти нет, даже поговорить путем не с кем. Веришь, сатанеть начинаю от тоски.

– Ты смотри на все это как на дело временное, – сочувственно отозвался Лаптев.

– Ну а демобилизуют, тоже не слаще будет. Какая мне на гражданке цена? Пятьсот рублей в зубы, аккурат на три буханки хлеба хватит. Ни специальности у меня хорошей, ни грамотности.

– То и другое приобрести не поздно.

– Да приобретешь! – Хромов махнул рукой. – Тебе хорошо рассуждать, когда у тебя институт за плечами, а я в армию из чернорабочих попал. Сейчас я все-таки офицер, звание у меня, положение, а демобилизуют – кто я есть? Пришей кобыле хвост, вот кто.

– Ты, я вижу, устал, – Лаптев поднялся. – Ложись, вон жена тебе постелила.

– Спасибо, – хмуро улыбнувшись, поблагодарил Хромов. – Потревожил я вас… – и, заметив, что Лаптев хочет уйти в соседнюю комнату, попросил: – Погоди, посиди со мной маленько. Мне еще сказать хочется…

Лаптев снова сел за стол.

– У тебя, я смотрю, и в семье-то все идет как-то по-другому… А у меня, брат, ерунда. Прошлой осенью черт мою бабу принес. И как она, сука, адрес узнала, прах ее побери?

– Постой, – оборвал его Лаптев, – как же ты это о жене?