Тугова гора

— Князь, церковь тебе опора, — напомнил игумен.

— Знаю! Но не станет она опорой, если пойдет против воли людской.

2

— Я, внучек, тоже склоняюсь — встретить супостатов на подходе, в лесах. В лесу-то и рать нашу не сочтут, Будь у нас воинов побольше — честь бы и слава выйти в чистое поле.

— Приметил я, батюшка-боярин, место — лучшего не найдешь. Холм под городом на суздальской дороге. Лесом да болотами закрыт этот холм. Там и надо встретить ворогов.

— Надобно посмотреть…

Гудели натруженные за день ноги, тяжесть была во всем теле, но Третьяк Борисович старался выглядеть бодрым. В такое время не должно показывать старческую немощь. Сам-то он ничего уже не ждал от жизни, прожил со достойно — сомневался и беспокоился за судьбу воспитанника. Но когда молодой князь появился с дружинниками Александра Ярославина, когда в городе в великом множестве объявились поселяне с жаждой схватиться с Ордой, вдруг поверил: может, это и есть зачин? А что, если и вправду поднимется на Руси люд, сбросит ненавистное иго? Негоже ему, старому воину, быть в стороне.

— Надобно все посмотреть на месте, — повторил боярин.

Выехали к вечеру. С собой взяли переславского сотника Драгомила, Евпраксию Васильковну и умельца строить лесные завалы Окоренка…

Кони вымахнули на поросший густым лесом холм. Сзади остался город, видимый как на ладони, с каменными постройками Спасского монастыря на берегу Которосли, ремесленными слободами, Рубленым городом с золотившимися в закатном солнце главами Успенского собора; удивляла Волга: в безветрии и при солнце — она была покрыта ребрышками волн. Глядя на нее и чувствуя себя нездоровым, Третьяк Борисович сказал:

— Быть ненастью.

— Вот, батюшка-боярин, — не обратив внимания на замечание старика, стал объяснять Константин, — я тут все осмотрел. Впереди у нас дорога на Суздаль. Левее — овраг. За ним — непролазное болото. Татары тут не пойдут, завязнут. — Князь повернулся к Окоренку. — Ставь невысокую засеку, она нужна только затем, чтобы от стрел хорониться. Сечи тут не может быть.

Старый боярин одобрительно кивнул; разумные сказаны слова.

Поскакали дальше.

— Справа опять болото, — продолжал рассказывать о своем замысле Константин, — но с кустами, с островками. Татарская конница вскачь тут не помчится, но конь пройти может, пусть не скоком, но пройдет. Не дай бог, мы будем отбиваться, а они обойдут нас и ударят сбоку, к городу подойдут. Какая уж там битва, когда услышим плач матерей своих, сестер.

Оглядывая видные с холма дали, каждый невольно подумал, сколько воинов встанет на защиту города и сколько выставят войск татарские военачальники, которые привыкли побеждать многолюдством.

— Я решил… — Константин оглянулся на боярина: тот был безучастен, и это его смущало. — Решил, боярин-батюшка, так: у Евпраксии Васильковны отменные лучники, сам видел. Пусть они укроются по всему болоту в кустах, в закрадках, как охотники на утицу.

— Зрелому уму подсказки не надобны, — обронил Третьяк Борисович.

Это была похвала опытного воеводы, и Константин не скрыл на лице горделивого довольства.

— Вы хотите, — улыбнулась Евпраксия Васильковна, — чтобы и я со своими воинами пряталась в кусте-закрадке? Я подчиняюсь, князь, но для меня надежней меч, чем лук с калеными стрелами.

Ей, в молодости бросавшейся в битву вместе с супругом своим, показалось стыдным сидеть в кусту и ждать, пока на тебя наткнется татарский всадник.

— Прости, княгиня, не в обиду будь сказано. — Константин стеснялся этой необычной женщины. — Твоим лучникам не понадобится воевода, потому как каждый из них станет сам себе воеводой, будет сражаться в одиночку, стрелами встречать врага. Окоренок! — крикнул он. — Здесь, справа холма, поставить плотные засеки. Мало ли что может быть: прорвутся — встретим топорами, рогатинами.

— Твой приказ, князь. — Старик поклонился.

— На засеках поставим через одного лучников, чтобы оберегали мужиков от стрел татарских.

— Разумно, князь, — опять коротко вымолвил Третьяк Борисович.

Вмешался сотник Драгомил, все время до этого молчаливо слушавший:

— Если князь хочет и на дороге сделать засеку, то что останется воинам? Как они померяются силами, покажут удаль? Засеки нужны, чтобы с боков нас не смяли. Дорога для сечи должна быть открытой. В ином случае мы простоим, сдержим татар — они придумают, как обойти нас.

Константин посмотрел на боярина, тот, догадавшись, о чем он подумал, кивнул.

— Дорогу мы оставим открытой. Здесь встанут самые опытные воины.

В тот же вечер…

Незнамо откуда пришли тучи. Загрохотало. Хлынул проливень.

Третьяк Борисович, задыхаясь до этого от какой-то душевной тяжести, вдруг ожил, сказал Константину:

— Внучек! Больше всего хочу, чтобы ты жил. Мало ныне стало настоящих князей.

— Зачем ты меня, боярин-батюшка, ранее времени хоронишь? Видел, сколько людей пришло пострадать за волю? Я среди них.

— Знаю, вижу! Но к тебе не пришел ростовский князь со своей дружиной, не пришли другие. Сомнения меня гложут.

— Пустое! — Константин старался быть веселым. — С тобой мне, боярин, ничего не страшно.

В тот же вечер…

— Князь, ты забыл, кто поднимал княжество из руин, устраивал его. Не брат ли твой, Василий Всеволодович?

— Княгиня Ксения! Я чту своего брата, и я уверен: он поступил бы так же, как я сейчас.

— Не верю этому. Ты готовишь разорение города, устроенного не тобой. Все говорят: ты зарвался, не слушаешь никого.

— Княгиня Ксения, я не живу в верхних женских покоях и не знаю, что говорят там обо мне.

— Значит, все будет нарушено, повержено? Город будет разграблен?

Константин вспылил:

— Что вы все о городе! Да разве за наш город пришли люди биться? Свободы они хотят, понятно ли тебе, княгиня?

— Мне все понятно.

В тот же вечер…

Никого не принимали так искренне, так любовно, как Константина. Он поднял в эти дни руку на ворога, ему верили… Люди гордились им. Но с любовью одних выплескивалась ненависть супротивников.

Хлестал дождь. В кромешной тьме пробирались к боярину Тимофею Андрееву на сход. В гостиной палате было душно и полутемно — свечей много не зажигали. В углу, в одежде черницы, с закутанным по глаза лицом, сидела княгиня Ксения. Бояре сопели в теплых одеждах.

— Безумец! Не понимает, что татарская власть за грехи наши дана нам навечно. Надо уметь с ними жить. Разве не так, бояре?

— Истинно! Сказать прямо: дадим богатые дары, не оскудели еще наши вотчины, найдется, что дать. Пусть поймут: мы супротив князя.

Разъяренные, потные, орали:

— Коли зайдет речь о том: убили, мол, воинов татарских, так кто убивал-то! Та же голь, которая ведет к разграблению нашего добра. Ворвутся злые — никого не пощадят! Голь перекатная убивала, пусть и возьмут взамен за своих хоть в десятеро, хоть в сто больше. Своих холопов прибавим.

— Пошлем им такую грамоту с человеком: он объяснит, скажет, где ударить по взбесившимся. Пусть только город не грабят, а дары дадим великие, не обедняем.

Так говорил Тимофей Андреев и все косился в угол, где сидела княгиня Ксения, безмолвная, тихая.

— Мать-княгиня, одобрения твоего хотим слышать. Молви!

— Говорите, бояре.

— Вот что мы надумали, мать-княгиня. Есть у нас верный человек — Юрок Лазута. Обозлен он и оскорблен князем. Ему пойти с грамотой нашей.

Лазута нервно поежился: «Где опаснее, там я, Юрок. Небось сам, старый боров, не пойдешь, в стороне останешься, если что…»

Расходились поздно. Не у всех было хорошо на душе. Но что скажешь — свое добро берегли, и Ксения тут, наверняка ей быть великой княгиней; со свету сживет— не согласись только.

В тот же вечер…

В раскрытое оконце Константин смотрел на затихающий дождь. Было хорошо, покойно на сердце: он все предусмотрел, обдумал, воинство у него собралось внушительное, только уж разве тьма-тьмущая навалится — тогда не выстоять. Но верил он, что неоткуда им взять большой рати. «Не так-то легко будет справиться с нами».