Жена изменника

Теперь его гораздо сильнее мучила мысль о том, что в какой-то момент за эти несколько недель, когда они брели сквозь бесконечную чащу, одинокие и заброшенные, он потерял голос, как будто постоянная рвота — сначала на корабле, а потом во время болезни — лишила его дара речи. Некогда он знавал человека, которому удалось выжить после того, как ему перерезали горло, однако потом он всю жизнь молчал — не мог произнести ни единого слова, даже шепотом. Ему приходилось объясняться жестами, как тому идиоту-мальчишке на корабле. При мысли о жутком времени, проведенном посреди океана, Корнуолл начал тяжело дышать, и старуха пробормотала что-то успокаивающее. Он не мог понять, что она говорит, но звучало это как: «Сейчас-сейчас».

Не то чтобы он не хотел говорить. Поначалу сразивший его недуг показался ему в высшей степени мучительным, но как он ни пытался сказать хоть что-нибудь, ничего не получалось. Брадлоу решил, что Корнуолл не разговаривает с ним из вредности, и поэтому ругал товарища на чем свет стоит. И только когда Корнуолл показал ему свой огромный кулак, маленький человек угомонился. Постепенно тишина стала действовать на Корнуолла успокаивающе. Ему до смерти надоело, что их четкие планы все время срываются, что они то и дело попадают в непредвиденные ситуации. Сейчас, по крайней мере какое-то время, ждать было нечего, не было нужды суетиться, разведывать обстановку, принимать трудные решения. Только идти вперед в привычной тишине.

Из-за слабости они с Брадлоу поначалу хотели бежать из Бостона верхом, но, поскольку оба привыкли к городской жизни, да к тому же ни одна лошадь, даже самая выносливая, не годилась для великана Корнуолла, они отправились в Салем пешком, как и планировали ранее. Встретившись с агентом в Салеме, оба через несколько дней получили карту и указание двигаться в Биллерику, где якобы скрывался человек, бывший целью их путешествия. С собой у них было кремневое ружье, порох, веревка и топор мясника.

Как раз по пути в Биллерику они и наткнулись на индейца. Сквозь густую березовую рощицу они увидели человека, стоявшего неподвижно, как скала. Его рубашка и краги были цвета древесной коры, а черные волосы сливались с тенью. Лишь едва заметное трепетание листьев перед лицом индейца выдавало присутствие живого существа. Если бы он, Корнуолл, не подошел к краю тропинки и не расстегнул штаны, чтобы справить малую нужду, то он так никогда и не увидел бы это лицо. Замерев в изумлении с открытым ртом и держа в руках детородный орган, Корнуолл уставился на неподвижную фигуру, словно перед ним появился лесной эльф. А так как говорить великан не мог, он стал описывать руками огромные круги, как будто пытался выплыть среди огромных волн.

Когда Брадлоу наконец заметил индейца, тот уже успел достать дубинку и со всего размаху ударил ею Корнуолла в челюсть. Великан упал, но сознания не потерял и поэтому видел, как у запаниковавшего Брадлоу ружье дает осечку и дубинка тут же опускается ему на голову, после чего и Брадлоу тоже валится на землю. Не то чтобы индеец действовал очень быстро, но в его экономных движениях чувствовалась такая точность, что гигант Корнуолл даже позавидовал дикарю.

Вдруг невесть откуда послышалось взорвавшее тишину улюлюканье и из мелколесья выскочила еще дюжина лесных жителей, каждый из которых держал в руках дубинку и нож. Окружив Корнуолла, дикари принялись его пинать и колоть ножами, а когда он попытался заслониться, повредили ему запястье. Корнуолл видел, как Брадлоу, несмотря на льющуюся из головы кровь, с остервенением сопротивляется. Ухитрившись достать собственный нож и вытащить его из ножен, он злобно рассекал воздух вокруг себя, целясь в пинающие его ноги. Одного не слишком расторопного воина он все-таки зацепил, прорезав ему икру до кости, и тут же получил удар дубиной, отчего и потерял сознание. После этого Брадлоу подняли и утащили в кусты. И тут же Корнуолл почувствовал, что ему на шею накинули лассо и затянули, а руки прочно связали кожаным ремнем. Спихнув с тропинки, его протащили несколько сотен ярдов до поляны и бросили рядом с Брадлоу. Лассо затянули еще туже, так что воздух продирался сквозь его глотку с тяжелым хрипом.

Индейцы присели на корточки, чтобы рассмотреть ружье и прикинуть вес топора, и, не обращая никакого внимания на пленников, тихо лопотали что-то на своем языке. Корнуолл взглянул на Брадлоу, у которого на виске выросла темная шишка, но не мог понять, жив тот или нет. Однако вскоре заметил, что грудь товарища поднимается в такт дыханию. Тогда он поднес связанные руки к подбородку и осторожно пощупал свой рот. Несколько нижних зубов зашатались и выпали, как кукурузные зерна, прямо в его согнутые вялые пальцы. Челюсть была сломана, наверное, в нескольких местах, и он знал, что, когда первый шок пройдет, боль будет сильная. В запястье тоже был перелом, но, по крайней мере, кости не торчали наружу.

Видимо, индейцы не имели ничего против, чтобы подождать, пока Брадлоу начнет шевелиться, стонать и ругаться. Но как только тот пришел в себя, их с Корнуоллом, подняв на ноги, погнали пинками и толчками сквозь чащу леса на север по каким-то только индейцам видимым тропинкам. Они шли быстро, не снижая темпа, и вскоре оказались в гористой, труднопроходимой местности, усеянной валунами и поросшей густым папоротником. Через несколько часов пути Корнуолл, то и дело спотыкавшийся, подумал, что их передвижение не имеет никакого заранее намеченного плана. Казалось, похитители идут наугад, петляя и меняя направление, подобно мигрирующей стае осторожных скворцов.

Когда они приблизились к ручью, Корнуолла толкнули лицом в воду, что он воспринял как приказ пить. Поскольку его руки были связаны спереди, он смог утолить жажду, набирая воду в пригоршни, а вот Брадлоу, у которого руки были связаны за спиной, пришлось лакать, подобно собаке. Их швырнули на другой берег ручья, и Брадлоу начал тихо и беспрерывно ругаться. Его злобные проклятия звучали несколько часов кряду, до темноты, пока индейцы не остановились на привал. Каждому пленнику кинули по сухарю, но требования Брадлоу, чтобы его развязали, подкрепленные жестами, остались незамеченными, и Корнуоллу пришлось кормить его, как ребенка. Потом, разломав сухарь на маленькие кусочки, он просунул их себе в распухший рот и принялся размачивать слюной. У воина, которого Брадлоу полоснул ножом, была глубокая рана, и, когда он стянул пропитанные кровью краги, она раскрылась, обнажив зияющий разрез, похожий на рот мертвеца. Совершенно спокойно, не морщась и не привлекая к себе внимания, индеец набил рану сушеными листьями, которые достал из привязанного к поясу мешочка. Потом взял костяную иголку, вырвал собственный волос и начал зашивать разодранную плоть. Той ночью индейцы огонь не разводили, как не разводили его и в последующие ночи в течение целой недели, продвигаясь, как казалось Корнуоллу, в северо-западном направлении.

Сломанная челюсть нестерпимо болела, особенно по ночам, но днем ритм бесконечного движения и осторожное молчание индейцев, позволявших себе только отрывистые возгласы, звучавшие как краткие предостережения, кажется, успокоили Корнуолла, который начал принимать жизнь такой, как она есть. Если не считать тех первых побоев, индейцы относились к пленным неплохо и, хотя кормили мало, сами ели не больше. Через несколько дней Брадлоу связали руки впереди, но зато накинули на шею лассо, как у Корнуолла, которое стягивалось вокруг горла при малейшем сопротивлении. Единственной обузой для спокойного существования Корнуолла были бесконечные планы и мечтания Брадлоу, связанные с побегом, и его разговоры о том, как он убьет каждого из этих «треклятых черномазых ублюдков Сатаны». Поразительным, по крайней мере для Корнуолла, явилось то обстоятельство, что индейцы оказались вовсе не черномазые, как он считал раньше. Их кожа была золотистого оттенка, тела гибкие, словно умащенные, а жилы, покрывающие мускулы, напоминали угрей на камнях. Росту они были невысокого, но, как и мифические люди-каирны его родной земли, они умели ходить не столько по лесу, сколько сквозь него, не оставляя никаких видимых следов, свидетельствовавших о том, что здесь проходили смертные.