Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

Так утверждали завистники, а пуще того завистницы. Особенно из тех, кто кроме собственной родословной ничего не знает — до такой степени, что может предположить, будто форестарий [8] герцога Нормандского — то же самое, что простой лесник. Только тот, кто не имеет о Нормандии ни малейшего представления, мог выдумать подобную небылицу; совершенно очевидно, что ее состряпали при парижском либо лаонском дворе.

Эмма придержала Дитте, чтобы дать разгоряченной лошади отдых, а пажу — шанс догнать ее и избежать герцогского гнева — неминуемого, вернись она без его «охраны».

Правда же такова, что ее мать Гуннор ведет свой род от шведских и датских королей. Но что касается имен и линий в далеком прошлом, Эмма всего не помнила, полагаясь на память матери: если понадобится, всегда можно спросить. Хотя это, пожалуй, опрометчиво: Гуннор, слава Богу, пока что всегда рядом, а вот отец Эммы, ее дорогой отец, покинул сей мир, когда ей было только одиннадцать лет. Может, пора уже заняться собственной родословной, пока время позволяет?

Сзади послышалось недовольное ворчание — с пажом такое бывало, и Эмма его слушала терпеливо и покорно. Но когда, поровнявшись с ней, он сердито дернул ее за волосы, она остановила Дитте и спросила, какого черта он это сделал.

— Ты не должна возвращаться домой простоволосая, как потаскуха, — заявил он.

— Да? Что это тебе взбрело?

— Могут… могут подумать, что мы с тобой занимались тут в лесу непотребным делом, — ответил он так нагло, что стало ясно, о чем он думал всю дорогу.

— Стыдись! — воскликнула она, ударив его хлыстом по щеке. — И вообще, не смей говорить мне «ты», как…

Дитте рванулась вперед, напуганная неожиданной вспышкой гнева своей наездницы, и паж так никогда и не узнал, как именно ему следует говорить. Эмма снова отпустила поводья, решив даже не думать о том, какую взбучку получит паж по возвращении. Уж она-то позаботится, чтобы этому мальчишке с богатым воображением больше не поручалось ее сопровождать. И если ей вообще нужен телохранитель, пусть тогда назначат сразу двоих, чтобы ни один не мог похваляться в замке «непотребным делом» с молодой госпожой только оттого, что не было свидетеля и никто не может его опровергнуть.

Пригнувшись, она влетела в восточные городские ворота, хотя вообще-то знала, что голова проходит и так, потом решила, что стоит взять чуть правее, — и на всем скаку врезалась в задний борт ехавшей впереди повозки. Эмма понимала, что она слишком разогналась, и теперь кляла свой горячий нрав. Дитте попыталась смягчить толчок, резко повернув в сторону всеми четырьмя ногами, чтобы удар пришелся вскользь, на круп. Но избежать столкновения с повозкой — маленькой двуколкой, которую вез на себе какой-то человек, — не удалось. Как на грех, повозка оказалась груженой яйцами из Сент-Уана, — вернее, тем, что от них осталось. Стена дома напротив Эммы истекала ручьями белка и желтка.

Сам возчик — монастырский прислужник из Сент-Уана, угодив в яичную жижу, клял на чем свет стоит всех баб и всех лошадей; для лица духовного или почти что духовного он обнаружил преизрядный запас бранных наименований той части тела, каковая, так сказать, имеется и у женщины, и у кобылы. Пристыженная, Эмма спешилась, чтобы помочь ему. Но возчик грубо оттолкнул протянутую руку и поднялся на ноги самостоятельно, хоть и не без предосторожностей, чтобы сызнова не шлепнуться в яичницу. Выбравшись, он повернулся к Эмме и уже собрался снова на нее напуститься, как вдруг замолчал.

— Я вижу, ты узнал меня, — кротко произнесла та. — Я, как ты понял, сестра герцога, и я обещаю позаботиться, чтобы тебе честно заплатили как за поклажу, так и за бальзам для ран, только ты, будь добр, сходи к нашему казначею и скажи, во сколько ты это оцениваешь.

— За бальзам? — не понял тот. — Я даже и не ударился.

Эмма грустно улыбнулась:

— Я хотела сказать, тебе должно быть еще заплачено за нанесенную обиду. И за стирку рясы. Потому что, когда ты снимешь ее у себя в Сент-Уане и выкрутишь хорошенько, там хватит на омлет для всей братии.

Прислужник хмыкнул, но, видно, чуть смягчился: казалось, он недоумевает, прилично ли насмехаться над его невзгодами, и в то же время стыдится, что был так дерзок с благородной дамой, — хотя, с Другой-то стороны, сама она и виновата. Когда же Эмма отвернулась, чтобы взглянуть на лошадь, он лишь бросил ей в спину:

— В другой раз не было бы хуже!

Кругом столпилось множество зевак, кое-кто пытался спасти нерастекшиеся яйца, все охали и хихикали над Эмминой глупостью. Поняв, что здесь ей больше делать нечего, Эмма взяла Дитте под уздцы и решила проделать оставшийся путь пешком.

Что ж, обычная история… Как никто другой, она умеет сама себе устраивать неприятности. И негоже пенять на норманнскую кровь. Подобное оскорбительно для норманна — ложь и поклеп, будто датчане и другие обитатели северных земель — эдакие тюлени! Скорее наоборот: разве не при них зажила Нормандия в мире, и где во всей Франции так спокойно, как здесь?

Иногда ей казалось, что ее земляки, включая даже ее собственную семью, стыдятся наследия старого Ролло и пытаются замалчивать кое-какие ужасные предания. Но неужто все эти истории от начала до конца — измышления врагов или ученых монахов?

Когда она проходила с Дитте на поводу мимо замка своего брата-архиепископа, братец Роберт вырос у нее на пути. В общем-то, ничего удивительного, что архиепископ появился из ворот собственной резиденции, но Эмма знала, что сегодня он должен быть в Байе.

— Хороша, нечего сказать, — произнес Роберт с демонстративным отвращением, но не удержавшись, погладил ее волосы кончиками пальцев. Он принял повод Дитте, а сам легонько подтолкнул ее к дому, к палатам герцога.

— Поторопись. Быстро переоденься и жди меня у Ричарда. Будь готова как можно скорее. Он желает сообщить тебе нечто поистине важное.

Эмма если и заторопилась, то совсем не в такой степени, как хотелось бы Роберту. Озадаченная, она стояла, глядя вслед брату, отводившему Дитте на конюшню. Если бы не долгополое одеяние, Роберта легко было бы принять за какого-нибудь полководца: широкие плечи, пружинистая походка. И у него цветущая жена, Харлева, и чудесные дети, с каждым годом их все больше. Тем, кто проповедует радости безбрачия для епископата и священства, не найти в лице братца Роберта благодарного слушателя!

Тут она вспомнила его строгий приказ и поспешила домой. Сама бы она не стала особенно наряжаться среди бела дня, да еще буднего. Но Ричард в этом вопросе неумолим, он настолько щеголеват и изыскан, что даже Гуннор кажется, что ее сын занимается своим туалетом слишком долго. В прежние времена все было как-то проще. Да, скоро двор Ричарда прослывет на весь свет самым утонченным и церемонным.

— Неужели нельзя хоть раз поесть со своими домочадцами? — сокрушалась Гуннор. — Нет, ему нужно сидеть одному в своем фонаре, и чтобы покорные слуги глядели ему в рот, покуда он ест!

Тут мама, конечно, перебрала, он только завтракает у окна в эркере: оттуда видно Сену и крыши Руана, и это зрелище радует герцога.

Эмма полагала, что во всех нововведениях не последнюю роль сыграла Юдит. Эта дочка бретонского герцога, вероятно, усвоила изрядную долю хороших манер при королевском дворе в Лаоне; одно время она была камеристкой королевы.

Слова брата Эмма назвала про себя приказом, и так оно и было. Ее отношения с тремя оставшимися в живых братьями совсем не походили на обычную родственную близость, к тому же их разделяла большая разница в возрасте. Роберт был старше ее на пятнадцать лет, и уже в двадцатилетием возрасте он оказался «избран» архиепископом. Может старше ее на шестнадцать лет, а Ричард — на семнадцать. Мал мала меньше! Но, казалось, смерть пробила брешь в этом сплошном ряду от мала до велика — вплоть до Мод, бывшей на два года старше Эммы и уже выданной за графа Одо Шартрского. Дома оставалась только Хедвиг, ей на год меньше, чем Эмме, но она уже помолвлена с братом герцогини Юдит, Годфри, графом Ренном.