Разомкнутый круг

– Один! И не к тебе, – успокоил нервного жида Максим, – правда, вскоре князь обещал наведаться, – вспомнил он и увидел, как бедный еврей схватился за сердце.

К дому Голицыных Рубанов подошел уже в полной темноте, неожиданно свалившейся на город. Темные окна не ждали гостей. Постучав в парадные двери и решив зайти с черного входа, Максим услышал шарканье ног. После долгих объяснений с глухим, хромым, старым и – ко всему прочему – простывшим лакеем, тот повел его в покои княгини, недовольно брюзжа и часто чихая.

Скучающая Катерина Голицына, увидев Максима, радостно охнула и дружески расцеловала его в обе щеки.

– Подрос за лето, – оглядела гостя, – теперь явно набрал кирасирский минимум, а для молодого человека – так просто высок. Невесту не нашел еще? – рассмеялась над покрасневшим юнкером. – Скорее бы офицером стал… Я бы тебя в свет выводила. Князь Петр пишет, что жив-здоров, он финнов завоевывает, тебе привет передает и за успешную сдачу экзаменов велел выдать наградные – сто рублей, – смеялась она, раскрывая шкатулку и доставая ассигнации. – Бери, бери, чудак! Пригодятся… А я подарю шикарную форму, как станешь корнетом. Простудилась. Хорошо, что ты именно сегодня пришел. Скучала одна… Звали на именины, но не поехала – голова болит. Теперь прошла, – без умолку болтала княгиня, не давая Рубанову раскрыть рта. Видно было, что она рада его приходу. – Сейчас ужинать будем, велю на стол подавать, – подхватила его под руку и подвела к зеркалу. – Ты уже на полголовы выше князя Петра, – радостно удивлялась княгиня.

Максим глупо улыбался, рассматривая свое отражение в большом зеркале с золоченой рамой. Ему приятно было находиться рядом с этой молодой беспечной женщиной. За ужином она с удовольствием делилась сплетнями, рассказывая о том, что светское общество игнорировало французского посланника Савари. На тридцать визитов, нанесенных русским сановникам, ему ответили лишь двумя. И за всем этим стоит императрица-мать. Именно она первая приняла француза с ледяной вежливостью, уделив ему едва ли минуту времени, и после аудиенции высшее общество отвернулось от него. Но вот император весьма любезен с послом. Вместе с ним посещает спектакли в эрмитажном театре и оказывает другие знаки внимания. Александр хочет этим подчеркнуть, как он уважает Наполеона. Чем, интересно, этот выскочка-корсиканец так понравился нашему императору? – рассказывала она, время от времени поднося к губам бокал с шампанским. Рубанов шампанское не пил, зато отдал дань восхитительным мясным блюдам, паштетам из дичи и устрицам, привезенным с родины опального в обществе посла. Голицынский повар важно называл их «устерсами».

Эстандарт-юнкер засиделся в гостях до поздней ночи…

Постепенно Рубанов привык к царским приемам и нудному стоянию не шевелясь, если рядом крутились важные чиновники или генералы. Дворцовая толчея больше не вызывала острого любопытства. Многочисленные швейцары, скороходы, официанты, кондитеры, трубочисты, истопники, столяры, обойщики, маляры пробегали, проходили, пролетали, а иногда даже проползали, обращая на постовых внимания не больше, чем на паркетные планки. Часовые относились к ним, как к надоедливым насекомым, которых следует терпеть, так как прихлопнуть нельзя.

Особой популярностью у гвардейских кирасиров пользовались кладовщики при винных, мучных, фруктовых, мясных и других кладовых, даже таких, на первый взгляд, не нужных, как сервизные, бельевые, кофешенские, всем им конногвардейцы старательно салютовали, опять-таки, ежели поблизости не было начальства. За это благодарные кладовщики тащили в караульное помещение различные блага из своих кладовых.

Эстандарт-юнкеров, разумеется, больше волновали не жирные пожилые кладовщики, а стройные и юные царицыны фрейлины, которые жили по Комендантской лестнице на третьем этаже и пробегали через посты, со смехом кланяясь молоденьким гвардейцам. Некоторые из них останавливались поболтать с юнкерами, если рядом не было посторонних.

На Гришку Оболенского положила глаз полная, зрелых лет статс-дама. Громко пыхтя, она целеустремленно шлепала каблуками, проходя статс-дамскую и Белый зал, плотоядно высматривая понравившегося гвардейца. Если его не было на этих постах, шла разыскивать здоровенного бравого кирасира, терпеливо обследуя Яшмовую гостиную, Аполлонов зал или Эрмитажную галерею. Радости ее не было предела, когда натыкалась на разыскиваемый объект. Постояв рядом с князем несколько минут и отдышавшись, впрочем, она не знала, что он князь, статс-дама переходила к боевым действиям… Выбрав момент, когда они оставались одни, закатив глаза и блаженно улыбаясь, эта миловидная еще пятидесятилетняя женщина нежно гладила подрагивающей ладонью княжескую щеку. Эстандарт-юнкер, согласно уставу, стоял не шелохнувшись…

Несколько раз Максим нес дежурство у личных царских комнат, и близость к венценосцу уже не волновала так остро, как в первое время. Однажды, когда Рубанов стоял у дверей из царской приемной на Салтыковскую лестницу, внизу показались два генерала в вицмундирах. Они медленно поднялись по ступеням, и один чуть замешкался у входа в приемную.

Генералами Максима не удивишь, но тут его бросило в жар, когда в задержавшемся у дверей признал отца Мари. Ромашеву, конечно, и в голову не могло прийти, что высокий, стройный мальчишка кирасир, стоявший у входа в царскую приемную, – сын гусарского ротмистра Рубанова, который так испугал и унизил его…

Часто по ночам Максим мечтал о встрече с Мари и прокручивал десятки вариантов этого события, размышляя о том, что скажет он и ответит она, но ее отец существовал как бы отдельно и не был связан с Мари. Потоптавшись и с опаской вздохнув, генерал вошел в приемную, не заметив, как побелели костяшки пальцев у часового, судорожно сжимавшего ружье…

Во время большого Рождественского бала Вайцман поставил в караул на верхней площадке Иорданской лестницы при входе в Аванзал Рубанова и Оболенского. Нарышкину достался пост, находившийся через два зала – в Концертном, у дверей в комнаты царской семьи.

Постепенно съезжалась знать. Площадь перед Зимним дворцом запрудили кареты, экипажи и коляски. В воздухе висел гул голосов, слышались веселые возгласы и смех. На специально расчищенной площадке боролись подвыпившие форейторы. Раздеваясь внизу, приглашенные не спеша поднимались по широким ступеням парадной лестницы. Сановники поздравляли друг друга, жены их, ревниво сравнивая наряды и украшения, целовались…

Шум несколько затих, когда по лестнице, в окружении подхалимов, степенно поднималась известная красавица и возлюбленная императора Мария Антоновна Нарышкина. Именно возлюбленная, а не любовница!

У императора Александра было две жены: законная – красивая, голубоглазая, но приевшаяся Елизавета Алексеевна и фактическая, тоже красивая, черноглазая графиня Нарышкина, прозванная в свете – «черноокой Аспазией». Кроме них любвеобильный император содержал и тучу любовниц, начиная с прелестных актрис – Шевалье, Филлис – и заканчивая графинями и юными княжнами. С юных лет волочился он за самыми прекрасными женщинами и добивался их любви.

Мария Антоновна прошла Аванзал, раскланиваясь со знакомыми, и остановилась у входа в царские покои, увидев стоявшего на посту родственника своего мужа. Весело улыбнувшись ему, она поднялась на носки туфелек и чмокнула часового в щеку, обдав запахом духов и свежих фиалок, букетик которых кокетливо выглядывал из ее волос.

«Как бы это не вошло в моду, – подумала она, – целовать постовых гвардейцев…»

Мысль эта неожиданно развеселила ее, и она произнесла, обращаясь ко всем и ни к кому в отдельности: «Мой брат!».

Она сама и ее наряды служили образцом, а также предметом зависти и сплетен для всех дам петербургской знати. Как всегда, графиня обращала на себя внимание и в этот Рождественский вечер. Дамы, кося на нее завистливыми глазами, досконально обсудили изящное голубое платье и кашемировую шаль, накинутую на плечи, обсудили сами плечи и черные глаза, точеные руки, белую шею с ниткой жемчуга и прекрасную полную грудь.