Разомкнутый круг

– Так точно, ваше высокоблагородие, скажу! – вежливо ответил дневальный. – И даже провожу, – пошел он впереди, поднимаясь по лестнице на второй этаж.

– Должно, уставы изучает? – спросил, тяжело дыша и с трудом поспевая за кирасиром, старый князь.

– Да нет! – ответил не умеющий лгать Антип, останавливаясь перед входом в помещение казармы второго эскадрона. – В карты на орехи играет, или на носы… – поджал он ехидные тонкие губы.

– На орехи?! – опешил князь, поймав, как ему показалось, язвительную усмешку солдата. – Или на носы?! – уже добродушно произнес он, решив, что этот с разбойничьей харей вояка шутит.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся князь. – Канашка! – Протянул рубль Антипу и ступил в казарму, зажав нос платком.

Каково же было его изумление, когда увидел своего отпрыска и наследника, увлеченно лупящего картами по широкому носу с вывернутыми ноздрями сидящего напротив кирасира.

«Бог мой! Оболенские играют на орехи…» – потрясенно подумал князь, трогая пухлый кошель, плотно набитый ассигнациями.

После встречи с Мари Рубанов стал плохо спать. Просыпаясь среди ночи, вспоминал ее зеленые глаза и благоговейно подносил к губам золотой крестик, который она ему когда-то подарила, вспоминая при этом наказ умирающего отца – отомстить генералу Ромашову, женившись на его дочери… «Да разве она за меня пойдет? – глядел в потолок невидящими глазами и слушал привычный храп спящих гвардейцев. – Она – генеральская дочь! А я стану нищим офицером, разве я ей пара? Но покойный папенька велел жениться!» –засыпая, с улыбкой думал он.

Утром Максим старался не вспоминать о ночных мечтах, занимаясь служебными делами или запоминая параграфы уставов эскадронного и полкового учения. Иногда только недоумевал, размышляя о том, как быстро забыл купчихину дочку, с которой у него вон чего было, и почему никак не может забыть эту худенькую вредную девчонку, смотрящую на него, как на пустое место…

Как-то в казарму влетел вечно зашуганный Синепупенко и передал юнкерам приказ Вайцмана явиться к нему. Оказалось, что на двадцать первое октября тот назначил им экзамены. Оставшуюся неделю юнкера, словно примерные школяры, долбили уставы и занимались выездкой, оттачивая посадку. Даже Оболенский вел трезвый образ жизни, заглядывая не в кабак, а в параграфы уставов; правда, в основном это случалось, когда он быстро хотел уснуть. Благо казарма была полупустая, и им не мешали – женатые кирасиры жили по домам, а холостые пропадали в городе, зарабатывая деньги: кто колол дрова обывателям, кто занимался шорным делом; одни вырезали из дерева ложки, другие варили ваксу – словом, разошлись на вольные работы…

В конце октября начищенные юнкера, сверкая белыми колетами, блестящими пуговицами и сапогами, предстали пред светлые немецкие очи… Блаженно щурясь от предстоящего удовольствия, Вайцман задушевно и по слогам произнес: «Для начала, господа юнкера, займемся пешей экзерсицией!!!»

Присутствующий тут же Синепупенко отметил про себя, как складно барон произнес: пешей эк… эк… сацией… «Почему же мою фамилию выговорить не могет?» Раздумывающего над интересным и злободневным вопросом денщика ротмистр тут же выгнал, чтобы не занимал место – и так в помещении тесно.

«Может, на плац пойти и как следует их погонять? – тоже стал размышлять Вайцман. – Но там уставы неудобно спрашивать! Буду я из-за них еще туда-сюда мотаться…» – решил остаться дома.

Юнкера, матеря про себя командира, по очереди ходили перед ним, высоко задирая ногу и слушая банальные замечания ротмистра: «Игры в носках мало! Ногу выше!..»

«Как пехтуру какую гоняет!» – скрипел зубами Оболенский. Но самые трудности ждали его впереди… Несмотря на то что его папà, узнав об экзамене, преподнес барону дорогую музыкальную шкатулку с четырьмя серебряными херувимчиками по краям, вооруженными золотыми луками, Вайцман долго пытал юнкера вопросами, наслаждаясь мучительными его попытками дать правильный ответ.

Рубанов с Нарышкиным на все вопросы отвечали бойко и без запинки. Приказом от 21 октября мученик Оболенский, а также Рубанов и Нарышкин были произведены в эстандарт-юнкера, еще на ступеньку приблизившись к офицерскому чину.

После нервотрепного экзамена эстандарт-юнкера с гордостью нацепили офицерские темляки на палаши, а дядьки нашили им унтер-офицерские галуны.

– Знаменосец – дело нешуточное! – рассуждали дядьки. – А вот ежели галуны крепко обмыть, то и офицером быстрее станешь, – намекали они.

– В чем же дело, господа дядьки! – обрадовался Оболенский. – На весь второй эскадрон праздник закачу… деньжата имеются, – хлопал по раздутому кошельку. – Вы как на это смотрите, господа штандарт-юнкера? – гордо произнес он их новое звание.

Эстандарт-юнкера смотрели положительно. Нарышкин достал было остатки своих сбережений, но Оболенский отмахнулся, хлопнув тугим бумажником по ладони. У Рубанова за душой не было ни гроша, но он пока не придавал этому значения.

Наняв «ваньку» и придирчиво оглядев его с ног до головы – не тот ли это разбойник, заныкавший водку, князь помчался к «храброму гренадеру», но одноглазый хозяин, без конца растирая кулаком здоровый глаз, словно собираясь его выдавить, чтоб не видеть грядущего безобразия, отказал ему наотрез, ссылаясь на предстоящий ремонт заведения, намеченный еще после того, первого их гуляния…

Не помогли и сто рублей, которые сулил эстандарт-юнкер, с гордостью теребя офицерский темляк на палаше.

– Целый эскадрон!!! – в ужасе повторял «храбрый гренадер». – Вас тогда намного меньше было и то сколько делов натворили… – решился хозяин и тут же закрыл заведение на «починку».

Оскорбленный князь хотел все перевернуть вверх дном, но решил, что игра не стоит свеч, коль одноглазый и так задумал ремонт. Пройдя дальше по набережной Мойки, расстроенный Оболенский наткнулся на заведение с полустертой вывеской, которая гласила: «…рак… на мойки». Покрутив офицерский темляк, он задумался, подошел поближе и, с трудом разбирая выцветшие буквы, еще раз прочел: «…рак… на мойки». «Раками, что ли, угощают из реки?.. Или с помойки?!» – начал рассуждать он, отступив в сторону от двери, из которой показалась нога с двумя красными лампасами на темно-зеленых рейтузах. «Похоже, генерал!» – на всякий случай встал во фрунт эстандарт-юнкер, готовясь отдать честь. Вслед за ногой вывалился пьяный в стельку фейерверкер гвардейской конной артиллерии с двумя оторванными пуговицами на темно-зеленом мундире, с кивером в одной руке и половинкой белого султана от него – в другой. Четко повернувшись кругом, он минуту щелоктил ртом, набирая заряд, а затем громко харкнул точно на ржавую ручку и, захохотав, побрел, пошатываясь, к своим пушкам.

«Наши люди!» – обрадовался князь, раскрывая ногой дверь и быстро, но осторожно, чтобы не задеть пораженную артиллеристом цель, проникая во внутрь. Оплеванная ручка промелькнула в дюйме от белого колета, и дверь захлопнулась. «Ежели такая ржавая, значит, не первый раз достается…» – подумал он.

Заведение состояло из одной большой комнаты с десятком столов. Маленькие свечечки, за грош – десяток, по одной на два стола, нещадно чадили и освещали только себя. Когда глаза привыкли к мраку, князь заметил, что половина столов свободна, а другую половину занимали лейб-гвардейские уланы. Их темно-синие мундиры казались черными в полумраке комнаты.

– А это что за призрак в трактир пожаловал? – подкатил к нему уланский обер-офицер, но тут же сник, прикинув, что даже на цыпочках еле-еле достанет до плеча вошедшего.

«Трактир! – обрадовался Оболенский, молча отталкивая плечом улана и продвигаясь внутрь. – Ну конечно же – трактир, только первая да последние буквы стерлись… Слава тебе господи, разгадал, что такое "…рак…"».

– Где хозяин! – заорал он.

Уланы, на всякий случай, придвинули к себе четырехугольные фуражки с белыми султанами. «Заволновались! – миролюбиво подумал князь. – Кирасиры вам не задохлики пушкари». – Гордо выпятил грудь и осмотрелся.