Блаженство по Августину (СИ)

Еще более нелицеприятно, даже неприязненно Августин отзовется в зрелости, вернее, ближе к старости о собственном достаточно благополучном детстве, имея в виду незабытые для него ужасающие психологические реминисценции. Пусть себе мимоходом, но весьма эпатировано и патетично, вопросил он в двадцать первой книге «О Граде Божием»:

ФОЛИУМ ТРЕТИЙ. ЗАПОМИНАТЬ И ЗАБЫВАТЬ

КАПИТУЛ X

Шестилетний мальчик Аврелий очень любил слушать, как взрослые и большие умиленно предаются воспоминаниям, каким же послушным, хорошим, умным ребенком он был в младенческие дни и в раннем малолетстве. Тогда от растроганных родителей, то есть от Патрика и Моники, ему, несчастному, намного меньше перепадает всяких-яких болезнетворных неприятностей и обидных наказаний. Наверное, в память о былом, с надеждой на возобновление прежнего послушания и благонравия, они к нему так благосклонны и снисходительны.

Самого себя в далеком наглухо забытом младенчестве он ни на зету, ни на ипсилон не помнит. Зато сейчас ни на мгновение ока старается не позабыть о том, как чуть что от беременной матери можно огрести раздраженную оплеуху, затрещину наотмашь, а от озабоченного делами гневного отца — пренебрежительный тычок двумя жесткими пальцами в лоб. Или же, ой, германским ремнем пониже спины, еще больнее. Но каждый миг обо всем этом как-то не очень вспоминается.

Вот бы иметь неизгладимую каменную памятливость! И словно Господь Всеведущий помнить все про все и про всех. По крайней мере, так утверждает мать…

О как же трудно маленькому досконально запомнить, случайно не позабыть то, чему его учат и наставляют большие!

Все ж таки, — у него это очень даже хорошо улеглось в голове, — наставительно и назидательно, на долгую память пороть его начал только учитель в перголе на форуме — долговязый носатый Папирий. Начались эти учительство и мучительство очень давно, еще жаркой виноградной осенью, а это, пожалуй, лето.

Его еще не отправляли в постель с курами и петухами по приходу ранней медлительной темноты. За городом на вилле засыпаешь быстрым летним вечером сразу, в один миг. И ничего страшного, ужасного, если припомнить, ему вроде как не снилось. Теперь же в Тагасте он ночь к ночи боится заснуть, чтоб не привиделся какой-нибудь противный кошмар, от которого не остается ничего, кроме страха, как бы он опять не повторился, не вернулся.

Спать зимним вечером Аврелию вовсе не хотелось. Оттого он принялся от нечего делать или, вернее, на всякий болезненный случай припоминать, воображать, как выглядят, как звучат, палочки и черточки родного латинского алфавита.

— Повторяй, повторяй и запоминай, неслухи! — зудит, злобствует Папирий, угрожая беспамятным, непослушным и невнимательным жуткой учительской ферулой. Каникулы каникулами, но такое не забывается, скоро опять в перголу к этой палке и к пучку гибких розог в глиняном горшке рядом с кафедрой…

Под одеялом Аврелий согрелся, ему стало уютно, хорошо; он взялся рассматривать отблески от углей узорчатой бронзовой жаровни и причудливые, еле видимые тени на потолке. Темноты, неизвестности он не боялся — его больше страшило известное и понятное, когда отличительно знаешь, осознаешь, какая неминуемая беда тебя ждет, если что не так, не по нраву, не по вкусу, не ко двору тем, кто тебя взрослее годами, сильнее телом, старше званием и вообще умнее.

Кормилица Эвнойя, летом возвращенная к заботам об Аврелии, придет еще не скоро. И он в этом ничуть не сомневается. Прежде, чем улечься на войлоке по эту сторону порога детской, она сначала будет долго шушукаться с другими рабынями у поваренного очага. Потом пойдет на конюшню к своему мужу Икелу, как она говорит масляно улыбаясь, для исполнения супружеского долга и Божьей заповеди.

Всяких заповедей у Бога очень много, всех их и не запомнишь с бухты-барахты, если не бубнить, вторя учителю, нудно и утомительно. Поэтому маленький Аврелий, нисколько не допытывался у толстухи Эвнойи, чего же ей там заповедано делать по ночам.

Вот потому-то Аврелий предусмотрительно, — как бы не забыть ненароком! — принялся про себя повторять звучащие буквы. К тому же ему страшно хотелось, как можно поскорее стать грамотным, умным и взрослым. Потому что свободных взрослых людей наказывают розгами очень редко, да и то по приговору суда магистратов. Меж тем детей и рабов секут помногу, почасту и очень больно.

— Познаете истину, и станете свободными, — как-то раз назидательно зачитала ему мать из толстой священной книги. Она еще называет ее Божьей Библией.

Не иначе как Божьи истины и правда нашим рабам неведомы, из-за того они постоянно врут хозяевам и придумывают невесть что о злых духах, кровавых привидениях, передавая друг другу в поварне страшные истории о несуществующих взаправду ламиях, эмпусах, ларвах.

Отец откровенно говорит, ничего такого нет, оттого что он ни разу в жизни никогда не встречал какую-нибудь мифическую нечисть. Боги и демоны, может, и есть, но живут они слишком далеко от людей и ничуточки не интересуются людскими делами.

Патрику нужно верить, если даже Моника с ним не очень-то спорит, когда он начинает рассуждать о религии и божественном. Отец семейства должен все знать, уметь, понимать и настаивать на своем, а все, кто в его власти, обязаны его слушаться и ему подчиняться, — объяснила она сыну.

Потому что Патрик у них самый старший и самый взрослый в их фамилии тагастийских Августинов. Понятно, не по возрасту, а по статусу в вышних от Бога и от начальствующих людей на земле, то есть в городе. А называется отеческая власть авторитетом.

Новые умные слова Аврелий с легкостью запоминал, а когда ему не совсем ясным было их значение, то не стеснялся об этом спрашивать всех подряд. Потом же, оно как-то само получалось, он сопоставлял и разумно сравнивал между собой ответы. Понимать грамотность и образование он учился так же естественно, как и разговаривать на латинском языке отца и матери, то есть вернакулярно.

Совсем тебе другое дело за белыми холщовыми полотнищами в начальной и грамматической школе у Папирия на тагастийском форуме. Там тебя силком всему заставляют и учат, учат, учат… Через силу и насилу…

Значительно позже, сколь уразумел Аврелий, уже в Мадавре по-настоящему обучаясь грамматике по-гречески и по-латыни, включая пролегомены и примитивные градусы к дидактике и риторике, тот Папирий из Тагасты нахально прилепил звание грамматика, самоуправно уселся на стуле с высокой спинкой, чтобы добиться денег от городских магистратов и вооружиться ужаснейшей магистерской ферулой.

Ее-то Аврелий, должно быть, до конца дней своих будет помнить. Не забудет, не простит этому Папирию Недромиту тех грехов пыточного изуверства и мучительной угрозы в любой момент издевательски метко схлопотать этой линейкой-ферулой по уху. Или как рубанет по кончику носа. Заруби себе на носу! Вот так ухо или там тебе нос чуть ли не на весь день нехорошо распухают.

Потом дома родители обидно смеются и насмешливо поздравляют с достойной ученической наградой — мол, ясно видимы успехи в овладении грамотой и учеными знаниями. О дидактических методах Папирия они знают, по-видимому их одобряют, поскольку со времен их школьного детства эта самая ферула ни на мелкую линию, ни на малый градус не изменилась.