Дерево дает плоды

Я не обольщался ее победами; на свадьбе чувствовал себя кисло, отдавал себе отчет в том, что она успешно сдала экзамены не столько благодаря природным способностям и упорному труду, сколько своему партизанскому прошлому и моему имени. И потому еще не вполне разделял радость Ганки, что голова моя была занята проблемами предвыборной кампании, запланированной с размахом и, как мне думалось, решающей.

— Господи, они стреляют, мы стреляем, в нас стреляют, — сетовала Ганка. — Слишком много льется крови. У родителей мне нарассказывали всякой всячины.

— Что поделаешь — резолюция. Теперь начнется всерьез: око за око, зуб за зуб. Думаешь, мы будем сидеть сложа руки и ждать, пока нас не перестреляют, как уток?

Когда ее увезли в клинику, мы уже заканчивали составление оперативного плана кампании, в реализации которого должен был принять участие весь партийный актив, все звенья воеводской организации, политические деятели и работники органов безопасности, служители муз и солдаты, поэтому я радовался, что никто мне не мешает, не треплет нервы.

Родился сын, неуклюжее существо, ведь не человек еще, худой и сморщенный, светловолосый, как мать. Я принес ей букет астр, присел на минутку возле кровати, а когда она закрыла глаза, мне вдруг показалось, что это лицо покойницы, и не удалось преодолеть леденящего страха, смутного предчувствия, что здесь, в клинике, в этой палате, стрясется какая‑то беда. Тереза и Шатан. Дына. Я нащупал пистолет в ваднем кармане и, очевидно, побледнел, поскольку врачиха вывела меня в коридор и, поставив у открытого окна, велела глубоко дышать.

— Мне понятно состояние отца, но, пожалуйста, успокойтесь. Все проходило нормально, ни матери, ни ребенку ничто не угрожает.

Ничто не угрожает, ничто не угрожает. Дыне и его людям представляется великолепный случай отом-» стить, снова нанести удар. Ничто не угрожает? Но ведь инженер Фердинанд Сур дына и убийцы Шатана дей «ствительно существуют.

— Вам дать что‑нибудь подкрепляющее?

— Нет, спасибо, уже лучше.

Только теперь я присмотрелся и к нездоровому, бледному лицу, которое показалось мне словно бы знакомым.

— Моя сестра работает у вас в комитете, тоже врачом. Рассказывала о вас и вашей супруге. Поэтому мне понятно ваше волнение. После стольких невзгод — ребенок. Все мы пережили ад, но вы с женой…

— Это не та, доктор. Ганка — моя вторая жена.

— Извините. Сейчас модно менять жен.

— Не знаю, в модах не разбираюсь. Я думаю о другом. Вы знаете, что произошло несколько месяцев назад в соседней больнице? Нападение, одного больного убили, другого похитили. Как у вас тут с безопасностью?

— Дорогой мой, у нас один… — Она не договорила. — Уж не думаете ли вы, что кто‑нибудь станет примешивать к политическим делам акт деторождения? Вздор. Но если вы все‑таки опасаетесь, следует обратиться в УБ или милицию, а не к нам.

— Когда я смогу забрать отсюда свою жену?

— Неужели вы думаете обо всем этом всерьез?

— Вполне серьезно.

Докторша посторонилась, давая пройти ксендзу, который спешил со святыми дарами к умирающей роженице. Затрещал колокольчик; пациентки и монашки, находившиеся в коридоре, опустились на колени, крестясь и склоняя головы.

Из дому я позвонил Корбацкому.

— Невозможно, — сказал он. — Как бы это выглядело? Ты мог устроить Ганку в госпиталь УБ или военный, но теперь неудобно просить, чтобы охраняли каждую рожающую коммунистку. Не могу, честное слово.

— А если что‑нибудь случится?

В трубке тишина, только свистящее дыхание и стук пишущей машинки.

— Почему ты так говоришь? Почему ты это скавал, Роман? Думаешь, что я недостаточно обременен ответственностью, хочешь, чтобы отвечал еще и за Ганку? Это нечестно.

— Извини, я понимаю тебя, но и ты меня пойми.

Больше я не настаивал, ибо у меня возникла идея.

Я позвонил на завод, вызвал к телефону Блондина и Юрека Загайского — молодых участников поездки, попросил их освободиться и тотчас же приехать. Когда они прибыли, я изложил им суть дела.

— И как это в органах сами не додумались? — подивился Загайский. — Отличная приманка, засаду устроим запросто, наверняка попадутся.

— Постережем, и люди пойдут на такое дельце добровольно, ребята у нас хорошие, — подтвердил Блондин. — Оружие раздобудем, а план отменный, черт побери, ну и голова…

— Только надо как‑то раззвонить, что там жена Лютака.

— Оставь, к чему раззванивать. У них ловкая разведка, впрочем, суть ведь не в том, чтобы они заявились, а наоборот. Думаешь, товарищ Лютак станет собственную жену как приманку использовать?

Они препирались, поглядывая на меня, и ждали ответа, я не представлял, как повести дело, чтобы не охладить их пыл. Естественно, прежде всего хотелось обезопасить Ганку от возможной попытки нападения и похищения, однако где‑то подспудно таилось крамольное желание, чтобы такая попытка действительно была предпринята и чтобы мы одержали победу.

— Если бы нам тогда поручили охранять Шатана, беды бы не стряслось, — проговорил Блондин. — Такой позор!

— Не будем терять времени, обстановку доложим по телефону.

Потом рапортовали, что все идет как по маслу, клиника оцеплена, швейцар «обработан» (ребята выдали себя за сотрудников УБ), наши люди стерегут входы. Вечером я наведался туда, чтобы узнать о состоянии Ганки и сына, и смог убедиться: двое сидели у окна в пивной напротив, двое — в вестибюле, один прогуливался перед воротами. На улице стоял заводской грузовик с брезентовым верхом.

В ту ночь я спал на тахте одетый, с телефоном в головах, но все‑таки спал. Под утро меня разбудил звонок, я вскочил, прижал к щеке телефонную трубку.

— Говорит Посьвята. Слышите меня? Что вы вытворяете? Мне доложили, не отпирайтесь, ничего не выйдет. Любительский спектакль устраиваете, что ли?

— Дело куда серьезнее, чем вы думаете.

— Почему серьезнее? Есть какие‑либо данные, что жене что‑то угрожает или косвенно вам? Получили какой‑нибудь новый приговор? Там уже вся клиника еопит, что она занята УБ, послушайте, бабы в истерике, могут быть осложнения.

— Какие? При родах?

— Ничего себе юморок. Я этих ваших караульщиков посажу. Кто им разрешил? Получат и за оружие и за все. Ну, допустим, не посажу, но дайте отбой. Скандал! Если так пойдет дальше, то весь коллектив завода нагрянет в клинику, поскольку уже начались разговоры, что «фашисты хотят ликвидировать жену и ребенка товарища Лютака». Пресвятая дева, товарищ Лютак, что вы натворили?!

— Это не телефонный разговор, товарищ майор.

— Почему? Если кто‑нибудь и подслушивает, так только наши люди. Послушайте, заберите домой жену и мальца и прекратите этот фарс, а если боитесь, переведите их в наш госпиталь. Согласны?

— Зачем? И так хорошо.

— Понимаю, вы не доверяете после трагического, признаю, случая с Шатаном и похищения Дыны. Минутку… следовательно, вы считаете, что Дына решится на… значит, поэтому? Черт бы вас побрал, у него же была масса иных возможностей отомстить, а именно сейчас он рискует вызвать всеобщее возмущение. Хотя, черт возьми, это идея. Возмущение, говорите? Возмущение…

Нет, я ничего не «говорил», терпеливо слушал нервный голос майора, отнюдь не удивляясь, что он приходит к тем же выводам, что и Юрек Загайский из ЗМП.

— Все‑таки снимите охрану, так нельзя, — сказал Посьвята примирительно. — А я обещаю, что жену и ребенка пальцем не тронут.

— Хорошо, — согласился я. — Сниму.

Я позвонил в приемную и сказал дежурившим там людям, что их миссия окончена.

— Сердечно благодарю всех — всех, — говорил я. — Передайте коллективу завода, что я этого вовек не забуду.

В тот же день в комитет приехал сам Посьвята и, запершись со мной в кабинете, долго рассуждал о необходимости мобилизовать все силы против подполья. Я сперва не разобрался, к чему он клонит, но вскоре понял его намерения. «Экспресс» на следующий день поместил набранную жирным шрифтом заметку об аресте органами общественной безопасности двух лиц, у которых был обнаружен подробный план родильного дома, а также смертный приговор Анне Лютаковой и жене известного профессора университета, рожавшей в той же самой клинике. Снова выволокли на свет мое имя, причем рядом с этой целиком выдуманной историей рассказывалось о подлинных потрясающих преступлениях террористов, жертвами которых пали, в частности, женщины и дети.