Дерево дает плоды

— Мы уславливались иначе, Ганя, иначе, — говорил я. — Впрочем, я не делаю ничего дурного, а мое здоровье — это мое личное дело.

— Пока тебя ноги держат. Потом это будет моим делом, — сказала она однажды вечером.

Я был трезв, от двух — трех рюмок не пьянею, но выпитое ударило в голову, едва вспомнил Ганку в роли сиделки, Ганку, подсовывающую под меня судно, обмывающую мое тело.

Надел пальто и вышел, прежде чем она успела запротестовать. Был теплый вечер. Я брел по улицам, сам не зная куда и зачем, добрался до центра и присел передохнуть на бульваре, на том самом месте, где впервые встретил Шатана. «Уже год минул», — подумал я, но это ничего особенного не вызвало, ни печали, ни раздумья, ни радости. Попросту — год. Скоро у меня будет ребенок. И ничего больше? Ничего. Оставлю завод, перейду в комитет. Перейду в комитет, но я глупый и темный, кто угодно объедет меня на кривой, выставит на посмешище.

Я встревожился: придется уговаривать, убеждать, объяснять, бороться. Пожалуй, буду просто рассказывать о себе, не мудрствуя лукаво, ведь придется иметь дело не с учеными мужами. О себе и об отце, что еще надо?

Поблизости ребята Оттуда держали ночной ресторан, и мне захотелось заглянуть туда на минуту, раз уж я выбрался в город. Заведение помещалось во дворе, еще довоенное, хорошо сохранившееся, сверкающее никелем, синее от папиросного дыма, заполненное до отказа, несмотря на раннюю пору. Свободных мест не было. Я поднялся на второй этаж, в бар, заказал водки и воды. Барменша внимательно пригляделась ко мне, в ожидании, что я закажу что‑нибудь еще, а потом сказала:

— У вас такой вид, словно минуту назад кого‑то убили.

Кто‑то громко засмеялся, девица, сидевшая рядом, сбросила со своего бюста руку спутника и проворчала:

— Ничего себе шуточки.

«Больше пить не буду, — решил я. — Никакой водки, только кофе. Не хочу быть посмешищем. Тут где-то должна быть братва, поздороваюсь, выпью чашку кофе и уйду».

Я спросил барменшу, та показала мне на ложу возле оркестра. Я узнал всю семерку, а когда спускался к ним, они заметили меня и, что‑то крикнув музыкантам, бросились приветствовать. «Как дела, наконец‑то, здорово, что зашел, дай поцелую, «Боксер», привет знаменитости, привет, привет, официант, еще раз того же. Кофе хочешь? Будет кофе… Ну, почтим гостя!»

Они приветствовали, а оркестр грянул «Сто лет».

Привез что‑нибудь? Как это — откуда, с запада, с Воссоединенных земель. Было в газете, постоянно о тебе пишут. Генек здесь, ну помнишь — Генек. Только спит. Он у нас живет и зубрит медицину. Не беда, что в кабаке. А Лясовского взяли в министерство. Сегодня в вечерней газете, вот так история, напечатали фамилии, и там упомянут Дына. Не читал? Дына. Только с позиций какой группы, с какой стороны баррикады, это не говорится. Кто бы подумал, он сюда заглядывал. Правда, давненько. А ты в «Союз жертв фашизма» не ходишь, нос задираешь. Получай свой кофз. Нет, раз не хочет водки, пусть не пьет, нельзя заставлять, ребята.

На нас смотрели. Танцующие пары задерживались на секунду возле ложи, люди приподымались из‑за столиков, чтобы посмотреть на шумную компанию — двух владельцев ресторана и их друзей. Прямо перед нами остановилась очередная пара, и мужчина в синем костюме бросил в мой адрес:

— Как вам стрелялось в воскресенье?

Братва снова заговорила наперебой. Значит, ты там был? Понятно, партийный, но мы не знали о Хольцере, в газете писали, что ранен. Он прав, я бы тоже стрелял. Стрелять в поляка. А Магистра со шприцем помнишь, тоже поляк, дипломированный философ. Не сравнивай, речь идет о русских и органах безопасности… Выборы… Если Англия. Сейчас республика. Не сердись, мы откровенно.

— А что с Катажиной?

Это спросил именно тот, которому я когда‑то рассказывал нашу историю, почему бы, собственно, я не должен был рассказать ее Там, всю, — знакомый еще по довоенным временам, маляр.

— Извини, — сказал он, не дождавшись ответа. — А вы перестаньте галдеть.

Положил мне руку на плечо.

— Держись, брат.

— Держусь, только сегодня я не в своей тарелке. Ты ведь тоже знал Дыну. Представляешь, что с ним случилось.

— А что случилось? Если не прав, пусть не задается. Скажи, это правда, то, что о тебе писали?

— Смотря что.

— Я так и думал. Ну, я уже сматываюсь, если хочешь, подвезу.

Мы ехали ка извозчике, курили сигареты и молчали. Только возле самого дома он сказал, что познакомился с человеком, жившим там же, где и мы, и знавшим Катажину.

— Странная история, клянусь богом, но возможно, тебе пригодится. Катажина хотела тебя вызволить любой ценой. Искала всяких зацепок, знакохлств, но, вероятно, боялась посвящать в это твоего старика и семью, чтобы в случае чего они не отвечали, сам знаешь, как тогда было. Попросту нужны были связи и деньги. Мой знакомый свел ее с одним немцем, но ничего не получилось. Немца как будто накрыло гестапо, и конец. Этот же знакомый сказал мне, что вы разошлись. Она, впрочем, там уже не живет, съехала, по его словам, с одним чемоданом в руках, все продала новым жильцам. Тебе это известно?

— Нет. Впервые слышу, что она хотела… может, твой знакомый врет?

— Зачем ему врать? Никакой корысти. Впрочем, ты его должен знать, хотя с виду. Он жил на первом этаже, такой пожилой господин.

Он назвал фамилию, да, знал, инженер, специалист по сельскому хозяйству, служил в каком‑то ведомстве. С минуту мы еще перебирали общих знакомых, потом я остался один на улице. Вошел в квартиру, открыл свою комнату и молча начал раздеваться, хотя и слышал, что Ганка ворочается на тахте и вздыхает. На письменном столе я нашел распечатанный конверт, а в нем листок бумаги с машинописным текстом: именем Речи Посполитой Подпольный Суд приговаривает Романа Лютака к смерти. За предательство. И что‑то там еще. Скреплено печатью. «Интересно, всем ли работникам комитета дают оружие, — подумал я. — Пожалуй, такие пистолеты калибра 0,7, какой я видел в воскресенье. Посмотрим».

Я погасил свет.

XII

Дыну выкрали из больницы спустя несколько дней, проявив немалую смелость и беспощадность, ибо застрелили при этом Шатана, который, несмотря на тяжелое состояние (он был почти полностью парализован), поднял тревогу. Эти две пули прикончили его, пригвоздили к койке. Похитители явились в изолятор вечером, в белых халатах, обезоружили дежурного милиционера, пригрозили, что убьют, если позовет на помощь, и забрали Дыну. Тогда поднял крик Шатан. В него стреляли в упор, наверняка. Перед больницей ждала машина, на которой и увезли Дыну. Шимек уцелел случайно: во время налета был на перевязке в другом крыле здания. Правда, он слышал крик, но не узнал голоса Шатана, слышал выстрелы, но не предполагал, что за ними кроется трагедия. Милиционер сообщил о нападении в органы безопасности только через несколько минут и подробно описал внешность налетчиков, швейцар показал направление, в ко тором уехала машина и опознал ее марку, однако никто, не знал, каким образом четверо посторонних проникли в больницу, что, собственно, не представляло особой трудности, если учесть, что она находится посреди целого комплекса строений, садов и пустырей.

В своих показаниях я сообщил все, что знал о Дыне, ничего не утаивая.

— Вот она, ваша наивность, — сказал Посьвята, который лично вел следствие. — Вы убили Шатана. Если бы не ваше интеллигентское прекраснодушие, Дына уже давно бы сидел и не дошло бы до покушения.

— Кто мог предполагать тогда, что будет потом? Не обвиняйте меня, майор, в смерти Шатана, это ужасно, ведь он был моим другом. Я не ясновидец, отгадывающий, какие последствия возымеет какой‑либо поступок, факт.

— Нет случайностей, в мире все гораздо логичнее, чем вы думаете. Если бы я не знал вас как облупленного, то влепил бы вам пару лет за сокрытие от властей визита и предложений Дыны. Отстранение тоже может быть преступлением, мои дорогие.

Я помрачнел, ибо, говоря откровенно, майор убедил меня, и я готов был принять всю его аргументацию. Да, в известной мере я нес ответственность за гибель Шатана, да, мир устроен более логично, чем мне казалось. Посьвята питал надежду обнаружить Дыну, правда слабую, но не отчаивался; я догадывался, что он обратился к участникам минувших событий, к арестованным еще Лясовским, к агенту, работавшему в комитете. Ведь похищение Дыны подтверждало его подозрения, что в подполье это значительная фигура. Я показал Посьвяте «приговор», присланный по почте, и тот приобщил его к делу.