Махтумкули

Трудно после всего этого не сетовать на судьбу, трудно удержаться от проклятий, когда мир на твоих глазах превращается в развалины, в жилище сов и нетопырей. А кругом царят произвол и насилие, свистят плети разбойных ханов и беков.

Нет, неизменность — это только на первый взгляд. А в сердцах людских — упование, что наступит когда-то конец черным дням, конец суровому времени, что жестокий хазан [50] судьбы сменится наконец дуновением теплого весеннего ветра.

…Ведя на поводу коня, Махтумкули спускался к реке и думал о том разброде, что творится в мире, о свирепости насилия и произвола, при одной мысли о которых стынет кровь в жилах. Совсем недавно горькими слезами плакал народ, выплачивая непосильные поборы, а правитель Астрабада все никак не утихомиривается. Что ему нужно? Ясно, не на той [51] к себе зовет — либо кони опять требуются, либо нукеры. Снова страдания, снова горе… Проклятые времена Надир-шаха возвращаются, что ли?

А они были действительно проклятыми: ни имущества, ни пристанища не оставалось у людей, вселенная стала вселенским рабством. И все жили верой, что, когда рухнет престол кровожадного шаха, мир озарится светом справедливости, широко распахнутся двери щедрот судьбы, канут в небытие все беды.

Не канули.

Те, кто трясся, заискивал, юлил, падал ниц перед Надир-шахом и лизал у его ног прах, из шакалов сразу превратились в тигров, напялили на себя венцы. В Хорасане — Шахрух, в Ширазе — Керим-хан, в Мерве — Байрамали-хан, в Дуруне — Искандер-хан, в Астрабаде — Мухаммедхасан-хан — и не-счесть. И каждый из новоявленных властителей стремился стать ни больше ни меньше как повелителем повелителей, мнил себя владыкой вселенной.

А в итоге? В итоге новые войны, потоки крови, реки слез. Одни из претендентов на должность владыки вселенной побеждали, другие терпели поражение, но никто из них не думал о народе, о его достатке, его благополучии. Народ нужен был лишь для того, чтобы держать саблю воина или платить поборы…

…Кто-то, проходя мимо, поздоровался с Махтумкули. Он машинально ответил, не заметив, кто поприветствовал его. Ссутулившись, загребая дорожную пыль носками чарыков, он глядел под ноги так выжидательно, словно сама земля могла ответить на бесчисленные вопросы, роящиеся у него в мозгу. "Разве не мы сами посадили на трон Агамамеда Скопца? [52]

А какую корысть извлекли? Ни Ирану, ни Турану жизни не давал. А нынче этот Феттах [53], будь он неладен. Чем он слаще Агамамеда? Черная немочь на весь ваш род до седьмого колена, душегубы!"

На переходе через овраг повстречалась высокая статная девушка с кувшином воды на плече. Она обошла Махтумкули стороной, уступая ему дорогу и не глядя на него.

Сердце старого поэта дрогнуло, что-то забеспокоилось а нем, засуетилось. Неужели стройная, молоденькая девушка пробудила грешные желания? Нет, Махтумкули не принадлежал к числу немощных сладострастников, которые всеми мерами пытаются подогреть остывающую кровь. Он уже перешагнул свое шестидесятилетие, и в душу его, живущую лишь скорбями мира, уже не проскользнет весна, даже заплутав, не вспыхнет всепоглощающий огонь любви к женщине.

Тяжело это — лишиться одного из немногих целительных источников, скрашивающих бренное существование человека. А она ведь была, любовь! И овраг — свидетель и покровитель давних встреч Махтумкули с Менгли. Не потому ли дрогнуло сердце? Ведь как бы ты ни старел, а дни юности не забываются. Да вот же она — стоит напротив, потупясь, и дивная полуулыбка замерла на девичьих губах! Она не поднимает глаз, но лучистый взгляд ее озаряет душу поэта. О, почему так хрупко и недолговечно человеческое счастье! Почему ты, всемилостивый, щедрый на горести и испытания, так скуп на радости для человека?..

Неподалеку послышался говор, и Махтумкули очнулся от воспоминаний. Как и обычно, на берегу Гургена было многолюдно. Переговаривались между собой девушки и женш, ины, плескались на мелководье дети, два старика поили ослов и о чем-то оживленно спорили.

Махтумкули не захотелось присоединиться к ним. Он отошел в сторонку, напоил коня, подтянул подпругу и верхом двинулся в сторону гор, откуда тянуло прохладой и умиротворенностью. "Неужели где-то сейчас идет бойня, льется человеческая кровь? — с горечью и тоской думал он. — Неужто мало ее пролили прадеды, деды, отцы, чтобы тем же страшным делом занимались дети и внуки?"

Он спешился возле холма, у подножия которого темнел стожок, и долго незряче присматривался, словно прикидывая, его ли это стожок. На самом деле мысли далеко были.

Гнедой выдернул из руки хозяина повод и смачно стал жевать сено. Махтумкули заложил руку за кушак, поднялся по склону холма, хрустя пересохшим кустарником, огляделся. Вокруг царила желтизна пожухлой травы, лишь вдали, на отрогах гор, темнели неподвижно устремленные в небо стрелы кипарисов, и они придавали странную настороженность всеобщему увяданию. Казалось, что вокруг все замерло на короткое время и только ждет сигнала, чтобы восстать к действию. Собственно, так оно и есть: за каждым увяданием природы неизменно следует ее расцвет, и лишь один человек лишен этой благостыни…

Багряное солнце краем касалось горизонта, и навстречу ему кровавилась пурпурная полоса — словно кровь мира сквозь раны и ссадины земли стремилась к гаснущему светилу. Поддержать его пламень? Или — чтобы быстрее погасить?

Старый поэт не вспомнил, что наступает время вечерней молитвы. Его взгляд покоился на вершине Сонгидага, а мысли катились, как валуны, с которых начинается каменная лавина. Он чувствовал себя человеком, который начал большое дело, но не справился с ним, и остановился на полпути, и очень сожалеет об этом, понимая, насколько важно завершить начатое. Неорганизованность сородичей, их постоянная готовность к ссоре, а не к согласию, разрозненность мнений по самым важным вопросам, стремление к нелепой обособленности, когда теряется возможность сжать пальцы в кулак — объединить племена в единое целое, — как было не страдать от своего бессилия! "Туловище без головы труп", — гласит пословица. А если "голов" слишком много? Если каждый считает, что "голова" — это именно он и никто иной?..

Последние годы Бегенч жил одной заветной мечтой: скорее жениться и выйти в люди. Давно он уже переступил порог цветущей юности, и сердце его дышало нерастраченной жаждой всемогущей любви. Все прелести мира, весь смысл жизни, казалось ему, воплощались в женитьбе, которая свяжет его судьбу с судьбой некой милой девушки.

Кто она? Бегенч не думал. Разве мало девушек в этом мире? Не та, так другая, не другая, так третья. Его мятущуюся душу мучило не то, что он еще не выбрал себе красавицу по сердцу, мучила беспросветность жизни. Для женитьбы нужны деньги, чтобы уплатить калым, а у него, кроме старой лошади, доставшейся в наследство от отца, ничего нет.

Он искал выход из тяжелого положения, он трудился не разгибая спины ни днем ни ночью, стараясь нечеловеческим трудом поправить свою горемычную судьбу. Но усилия его были тщетны: все, что он, трудясь до седьмого пота, зарабатывал летом, едва-едва могло поддержать его существование в суровую, недобрую зиму.

А Бегенч спешил. Как было не спешить? Проходила неповторимая весна молодости, и порой страшная мысль пугала его: а вдруг ему вообще не суждено увидеть любимую? Прийти в этот мир — и уйти из него с несбывшимися надеждами… Какой приговор судьбы может быть для человека ужаснее, чем этот? Но разве он не знает людей, которые, всю жизнь мечтая о любимой, так и уходили из этого мира в проклятом одиночестве, не вкусив сладости семейной жизни? Какая жалкая участь! Нет, сколько бы ни страдал Бегенч, он не верил, что его удел — одиночество, он жил надеждой, что счастье наконец улыбнется им.