Над Кубанью зори полыхают

Кто‑то задал вопрос:

— А деньги какие будут? Серебром платить будете аль бонами?

Илюха Бочарников слушал постановление ревкома и мотал головой.

— Вот оно как будто хорошо и будто дюже плохо для некоторых. А про церкву — ничево! А говорили -— закроют.

Карпуха Воробьев, брызжа слюной, гундосил:

— Видал, куда загнули? Ты сей, паши, убирай, с зари до зорьки горб гни, а тебе за это паек на один год дадут, чувала два на посев, а за остальное на том свете черти угольками заплатят. Ну откуда сейчас возьмут Советы косы, нитки, ситцы, ежели вое фабрики и заводы разрушены, а рабочий народ вповалку от голода лежит?

— А ну, закрой хайло, контра! — крикнул на него дюжий парень с Хамселовки.

Карпуха торопливо нырнул в толпу.

После митинга во многих домах не спали. До первых петухов обсуждали постановление. Одни радовались, что пришла пора и им иметь свою землю, что кончилась их батрацкая жизнь у богатеев. Другие угрюмо сетовали: отбирать будут, излишки.

Шкурников, у которого два сына ушли за границу с белыми, после митинга всю ночь ломал голову: куда девать новые сноповязалки и лишние плуги. Ведь после этого приказа отберут краонопузые, как пить дать, отберут! А старая власть вернётся, что скажут сыновья?

И решил он разобрать машины по винтикам, по колёсикам, смазать их мазутом, обернуть в рогожу и закопать подальше от людского глаза.

Встревоженные владельцы маслобоек, мельниц сокрушались, что не удержать им свои предприятия и лавки. И тут каждый действовал по своему уму и хитрости. Одни раздавали добро верным людям, другие в бешеной ярости калечили машины.

А лавочник Иван Михеев ранним утром сам пришёл к Петру Шелухину и заговорил сладким голосом, сияя улыбкой:

— Всякая власть аще от бога, товарищ секретарь. Только дураки не понимают, что нашей наживе пришёл конец, что река Кубань назад не потечёт. Об одном прошу вас: оставьте мне дом с подворьем. Ведь лавка-то, она не моя была, а жены. А жена у меня еврейка-выкрестка. Ей тоже пришлось страху пережить при белых. И тогда поклялась — останусь жива — все имущество раздам. Вот и надумали мы с ней пожертвовать лавку Советской власти. А если у вас милость есть на то, оставьте нас при лавке приказчиками. Мы с женой с детства торговлю постигли.

Этот разговор насторожил Петра Шелухина. К вечеру он поехал в город за советом к начальству.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Комиссар Кутасов приехал в Ново–Троицкую во главе продотряда — двух десятков рабочих–москвичей. В первый же вечер после прибытия он собрал станичный сход, на котором один из рабочих рассказал об умирающих от голода детях Поволжья, об осьмушке житного хлеба — однодневном пайке.

Слушали бабы его и плакали, утирали слезы. Но откуда‑то из задних рядов толпы вдруг прозвучал ехидный басок:

— Это ж почему Кубань должна кормить всю вашу шантрапу?

— Мы соломки голодающим можем выделить!

— Отвечаю тем, кто соломку голодающим предлагал, — вмешался Кутасов, — не выйдет! Себе готовь соломку, чтоб падать мягче было с кулацкого места! А хлебом, товарищи, придётся поделиться!

Позднее в ревкоме был собран станичный актив, и Кутасов объявил контрольные цифры продразвёрстки.

— Перед нами стоят очень большие трудности. Взять у кулаков все излишки хлеба будет нелегко. Враг ещё не добит. Контрреволюционные элементы не только прячутся в горах и лесах Кубани, но они есть и в станице. Нужно ожидать и выстрелов из‑за угла. Будьте начеку!

Прощаясь, Кутасов задержал Архипа.

— Ты не знаешь, Заводнов Дмитрий вернулся домой?

Архип сдвинул брови.

— Да вроде нет его в станице. А вам откуда он известен, товарищ комиссар?

— Это мой старый знакомый. Мы с ним в прошлом году груши вместе трясли в горах. А нынешней весной расстались, примерно месяц назад. Черноморских партизан влили в 9–ю армию для ликвидации белогвардейских банд в горах. Там вот где‑то сейчас, наверное, и находится Заводнов, раз он домой не пришёл. А тебе поручаю, семью Заводновых не ущемлять, хоть она и не из бедных. Надо, чтобы в станице знали, как мы относимся к семьям красноармейцев.

— Понятно, товарищ комиссар! — не поднимая глаз, кивнул Архип.

— Жене его передайте, скучал он по ней сильно! Ну да теперь скоро вернётся, если жив.

Архип кивнул головой. Значит, так тому и быть — снова перехлестнулась его дорожка с Митькиной.

Нюре он ничего не сказал.

Станица бурлила, взволнованная продразвёрсткой. Казаки волновались: неужели заберут подчистую?

— Прячьте хлеб, прячьте, — шептали монахи–побирухи, шатавшиеся по станице. — Не давайте хлеб антихристам!

Косой Кобелев, как загнанный зверь, метался по подворью — искал места, куда бы можно было запрятать пшеницу. Наконец заставил сыновей вырыть большую яму на огороде. Обложили ту яму сухими кизяками и плотно забили мешками с пшеницей. Сверху навалили кучу навоза.

— Лучше нехай сгниёт мой хлеб, чем будут его есть коммунисты! — решил Кобелев.

Братья Ковалевы тоже долго ломали голову над тем, куда определить зерно, которого в амбаре немало. Надоумила Гашка:

— А каменные лавы в Лысой горе. Ведь там страшенные ямы! Засыпать туда мешков по двадцать и завалить бутовым камнем. Кому он, бут, сейчас нужен? Разверстка кончится, привезём хлеб назад.

Нерешительный Костюшка маялся: как бы к ответу не притянули!

— Хто его знает, как лучше! — рассуждал он. —Оно, может, и на самом деле лучше, отвезти подальше хлебушек! Но боязно как‑то…

— Ты што, труса празднуешь? Ты што, перед новой властью выдвинуться хочешь? — наседал на него Миколка. —Вот вычистят у тебя из закромов хлеб, будешь лапу сосать всю зиму. Я тебе своего хлеба тогда не дам.

Костюшка долго скрёб затылок, пока, наконец, решился. Ночью братья на двух подводах увезли хлеб в степь, петляя по бурьянам. Не доезжая до Лысой горы, остановились. На горе отрывисто залаяла лиса. Тявкнет в одном месте, потом будто отбежит в сторону и снова тревожно тявкнет.

— Неужто нас опередили? — с тревогой прошептал Костюшка. Миколка, прихватив кнут, направился к каменоломням. В густых терновниках фыркнули чьи‑то лошади. Николай подобрался поближе и увидел отца и сына Бочарниковых. Каждый из них тащил торопливо к каменоломням по пятипудовому чувалу. Миколка выскочил из кустов и загородил им дорогу, гаркнул:

— Руки вверх!

Мешок со спины Илюхи покатился вниз, а сам Бочарников выхватил откуда‑то обрез и клацнул затвором.

— Тю! Одурел ты, кум, никак! — перепугался Ковалев. — Да то я! Ковалев. А ты в меня стрелять!

— А ты так не шуткуй, — сказал Илюха. — Ты чего здесь?

— Да того же, чего и ты!

— Вертай назад! Место уже занято!

— Всем хватит тут места.

Николай крикнул брату:

— Костюшка! Давай сюда коней!

Немного погодя мешки Ковалевых были уложены в двух ходах–ямах и сверху завалены камнями.

А лисицы все лаяли и скулили, оплакивали свои выводки, погребённые под мешками.

Ночная суета не прошла незамеченной.

— Прячут хлеб казаки! — доложил Кутасову Петр Шелухин. — Придется пошарить кое у кого из тех, кто клянётся–божится, что нет зерна…

— Давайте сначала поговорим! — решил Кутасов. — Зовите кого‑нибудь из богатеев…

И тут Петру Шелухину как раз попался на глаза Илюха Бочарников. Он не сумел побороть своего любопытства и все утро слонялся возле ревкома. Через несколько минут он уже был перед Кутасовым.

— Здравия желаю, товарищ комиссар! — весело - ещё с порога выкрикнул Илюха. — Очень даже рад познакомиться, как я есть стародавний сторонник…

— Здорово, крестный, здорово! — усмехнулся Кутасов. — Садись!

— Это ж как понимать — крестный? — удивлённо вылупил глаза Илюха.

— А так и понимай, гражданин Бочарников! Или забыл ты, как окрестил меня на кургане, за станицей? Еле жив тогда остался от твоего крещения!

— Ой, боже ж мой! — всплеснул руками Илюха, — Да вы ж, кажись, господин… Тьфу ты! Товарищ Кутасов!