Царские врата

Мне слова доктора пришлись не по душе, но я смолчал. У каждого свое мнение. Просто унес портрет в комнату и спрятал там. Время к трем часам ночи приближалось, я начал постели раскладывать. Мы еще немного поговорили, а потом я лег и уснул. И спал на удивление крепко и спокойно, почти безмятежно, словно отключился от всех дневных тревог и суеты.

Утром начались новые заботы. Женя чувствовала себя лучше, но после лекарств и уколов была какой-то вялой и апатичной ко всему, почти не разговаривала. Ей даже с постели вставать не хотелось. Разумеется, о том, чтобы ехать с ней в больничный морг не могло быть и речи. Юрий Петрович сказал, что теперь можно отправиться домой, к внукам, а днем он снова нас навестит, благо, что тут не так уж и далеко. Сестра лениво помахала ему ручкой и пообещала вести себя полагающе. Едва он ушел, она незлобиво бросила:

— Противный старикашка! Вообразил, будто я действительно больна. А мне просто скучно и спать хочется. И все вы до чертиков надоели.

— Ну и спи, — сказал я и начал звонить Заболотному. Мне обязательно нужен был кто-то, кто отправится со мной к отцу — один я боялся. К Сениным выкрутасам по телефону я уже привык, но теперь он сморозил вообще какую-то чушь:

— Приемная КаГеБе. Каждое ваше слово записывается. Говорите.

— Позови Мишу, — ответил я, выругавшись на сей раз прямо в трубку.

С Заболотным мы договорились о встрече быстро, возле метро Сокольники. Я тотчас же и поехал. О смерти отца он, оказывается, уже знал. Каким образом? Из больницы вчера позвонили не только сестре, но почему-то еще и Борису Львовичу, а тот сообщил Мишане. Я только в толк не мог взять, с какой стати дежурному врачу надо было уведомлять бывшего мужа Евгении? Лишь потом, не сразу догадался, что Борис Львович так прочно сплел свою сеть вокруг сестры, что всё у него находилось под контролем. И он лишь выжидал момент, чтобы приступить к решающей атаке.

Отец, даже находясь в безумном состоянии, ему явно мешал; Женя сама мне вчера призналась, что и ее папа как-то невольно сдерживал от новой встречи с Борисом Львовичем. Но вот он мертв, путь к цитадели свободен. И у меня вдруг мысль мелькнула, страшно дикая: а если сестра права в своем сне-видении и отца действительно удавили? И не причастен ли к этому сам Борис Львович? С деньгами всё возможно, а он, по словам Фицгерберта, через любого переступит ради своей цели. Я пытался прогнать эту мысль, но она засела в голове крепко. Вот только как истину узнать?

Заболотный при встрече со мной сочувственно повздыхал, а я спросил его, не удержавшись, про Сеню:

— У него что, совсем крыша съехала от московского воздуха?

— Парень раскрепостился, — охотно ответил Мишаня. — Я его в свободе мыслей не ограничиваю. В нем такие внутренние силы бродят! Всё жадно на лету проглатывает, учится. Кем бы он был в Горах своих Лысых? Скотником в лучшем случае или пастухом каким. А здесь, как Растиньяк будет, если пообтесать малость. Княгиня Марья Гавриловна ему сейчас светские манеры прививает.

— Твоя Марья Гавриловна сама набитая дура и городская сумасшедшая, — грубо сказал я. — Карточная дама пик.

— Это точно, в карты она играть любит. И на бриллиантах сидит. Вот Сеня у меня и выяснит — куда она их запрятала. А старуху потом топориком и тюкнет. Аккурат в седой проборчик.

Заболотный как всегда ёрничал, но мне в его словах послышались и серьезные нотки. С него, пожалуй, станется привести шутку в исполнение. Но разговаривать на эту тему я больше не стал, мы отправились на Каширку. Хорошо, что всё дальнейшее Миша взял на себя: и с врачами общался, и с документами всякими разбирался, и с персоналом в морге переговоры вел. Я больше молчал и как бы в стороне держался. Будто чужой. Но не мог двух слов выговорить, замкнулось в голове что-то. Особенно когда перед дверями морга очутился.

— Ты здесь стой, — сказал Заболотный, глядя на мое лицо. — Бледный какой-то, еще свалишься в обморок. Да и не надо тебе туда ходить. Вот когда его обмоют, нарядят, приготовят к захоронению — тогда и попрощаешься. А я пока служителям проплачу, чтобы всё путём сделали. Давай деньги-то.

Спорить с ним я не стал, сунул в руку рубли и прислонился к кафельной стенке. Миша спустился вниз, а меня начал душить резкий запах формалина. Я не мог представить себе отца мертвым, лежащим рядом с другими мраморно-белыми телами, с застывшими чертами; всё казалось, что он сейчас непременно появится вместе с Заболотным и скажет:

— Ошибочка вышла, поехали домой! Женя-то, наверное, заждалась?

Глупо, но так мне чудилось. Хотелось, чтобы было именно так.

А прошло какое-то время, и Миша вышел один.

— К послезавтрашнему утру всё будет готово, — сообщил он. — В штатском будем хоронить или в военной форме? Надо бы со всеми орденами и медалями. Автобус прямо сюда подгоним. Вообще-то, военкомат должен взять часть расходов на себя. Это мы сейчас обмозгуем, прямо туда и отправимся. Потом в похоронное агентство и РЭУ. На Пятницкое кладбище и в церковь, панихиду заказывать. Если сегодня всё не успеем, завтра еще день есть… А Женя-то там как?

— Ничего, — выдавил я из себя. Опять плохо сделалось.

— Фельдшер-то наш не переусердствовал с лечением?

— Как он выглядит?

— Кто? — не понял Заболотный.

— Отец.

— Маленький очень стал. И спокойный, — ответил он и повел меня к выходу, на воздух.

Всё остальное время мы ездили по разным конторам, а потом вдруг оказались на Щелковской, где также надо было с кем-то о чем-то договориться, кажется, о транспорте. И я сказал Михаилу, что хочу зайти к Даше. Может быть, и Павел сейчас там.

— Ну, как же без этого? — усмехнулся Заболотный. — Пошли. Навестим наших сердешных. Если только не попрятались куда.

Я тогда не придал значения его словам и тону, а зря. Мишаня всё чувствовал наперед. Так ведь, в сущности, и оказалось.

— Ну, чего колотите? — спросила Татьяна Павловна, открыв нам после настойчивых стуков дверь. Она пребывала в своем привычном полупьяном состоянии. — И ходят, и ходят, покоя от вас нет!..

За спиной ее маячила глухонемая старуха. Где-то в комнате заливался плачем Прохор. Как всегда в квартире скверно пахло, раздавались еще чьи-то грубые голоса и смех.

— Народ гуляет, к Первомаю готовится, — определил Заболотный. — Лучше раньше, чем никогда. Верно, Татьяночка Павлочка? А где жилец-то наш?

— П-проходи! — она посторонилась, посмотрела на меня: — И ты, женишок, тоже.

Пока она еще могла изъясняться, но вскоре, не ровен час, и склеится. Мишаня, поддерживая ее под руку, повел в комнату, где сидело человек пять-шесть разнополых пьянчужек. Глаза у всех мутные, рты слюнявые, а говорили, конечно, все разом, как положено в таких компаниях. Никто никого не слушает, но обижается на недостаток внимания. Русский человек всегда хочет спьяну душу выложить, любому встречному, а она-то никому и не нужна, своей от широты девать некуда. Здесь же на полу ползал и ребенок.

— Не сюда, поворачиваем! — скомандовал, как лоцман Мишаня и повел Татьяну Павловну на кухню. Я подхватил Прохора и пошел за ними. Нашел на плите какой-то супчик, стал кормить мальчика.

Уже понял, что ни Павла, ни Даши в квартире нет. А Заболотному пришлось из нее ответы клещами вытягивать, поскольку она всё норовила к компании своей вернуться. Пришлось ему сходить в комнату и принести специально для нее бутылку водки.

— Стервозная девка, шлюха! — заявила Татьяна Павловна, приняв дозу. — Как ушла вчера утром, так до сих пор и нет. Дома не ночевала. А Прохор голодный. Ты корми его, Коля, корми. Ему тут по ошибке вместо воды водки дали, вот и плачет. Не эти, а другие, те ушли уже.

— Тебя, тетка, скоро родительских прав лишат, — сказал Заболотный. — А я бы еще и стерилизовал вдобавок. Чтобы не рожала больше. Да всё равно наплодишь!

— Ну ты!.. полегче, — погрозила кулачком Татьяна Павловна. — Я всё же учительница бывшая. Словесность вела, не то что ты, обмылок. К интеллигенции отношусь. У меня и грамоты есть. А отец Кассиан мне все грехи отпустил.