Рентген строгого режима

– Видишь, Жора, эта самодельная диафрагма работает лучше, чем наша фабричная!

Восторгам доктора не было конца. Как он изумлялся и восхищался! Наконец я упросил комиссию раздеться, и мы поздоровались и познакомились. Моя догадка оказалась верной: главным в комиссии был врач-рентгенолог Охрименко, второй, штатский – рентгенотехник из городской больницы Жора, по прозвищу «Американец». Он и в самом деле приехал из Америки на родину своих предков, желая обогреться лучами Сталинской конституции, и его хорошо «погрели» в Воркутинских лагерях десять лет, после которых он и стал работать в городской больнице, так как права выезда ему, естественно, не дали. Жора меньше доктора выражал свой восторг, мне даже показалось, что он несколько смущен. Когда Охрименко напустился на Жору:

– Вот видишь, какой замечательный аппарат, а ты не хотел давать трубку!

Мне стало все понятно, да и трубку Жора дал мне не ту, что я просил, да еще с браком...

– Вот смотри, что человек сделал собственными руками! – повторял все время Охрименко в возбуждении. Третий член комиссии – майор – молча сидел на табуретке в углу, курил и внимательно слушал, что говорили Охрименко с Жорой. В нашей технике он, видимо, не разбирался, но понял, что здесь сделано настоящее дело, и он как старший по чину в комиссии может смело подписать акт о приемке аппарата и рентгеновского кабинета.

Постепенно Охрименко успокоился, сел за стол и начал меня расспрашивать, кто я и откуда, за что сел и надолго ли. Услышав, что сел я всерьез и надолго, доктор погрустнел и задумался... Наконец комиссия приступила к самому главному – составлению акта о приемке аппарата. Акт писал сам Охрименко, он указал в нем, что рентгеновский аппарат спроектирован и изготовлен на уровне фабричного, безопасен в эксплуатации и может быть допущен к работе. Акт в двух экземплярах по очереди подписали все члены комиссии (без меня, конечно), один экземпляр майор положил в свой портфель, а второй вручил мне. Охрименко отобрал у всех папиросы и передал мне как подарок. Папиросы были лучших марок – «Герцеговина Флор» и «Казбек». Вручая подарок, доктор окончательно расчувствовался, стал меня обнимать и даже прослезился... Посидев еще немного и поговорив о том о сем, они собрались уходить, очень тепло со мной попрощались, а майор даже протянул мне руку, что было неслыханно в условиях Речлага... Я, конечно, не преминул воспользоваться случаем и добрым настроением комиссии и попросил Охрименко прислать мне пару новых трубок с водяным охлаждением. Оба они твердо обещали немедленно прислать трубки. И ушли. Все.

Мы остались вдвоем с моим Ваней-инвалидом. Он счастливо улыбался, тоже чувствовал себя участником события...

Итак, дело сделано, я благополучно реализовал свою идею и могу теперь жить спокойно, в «отдельной квартире», без барачного гама и вони, изнурительного труда общих работ, таскания бревен и кирпичей. Никто теперь мне не скажет: «Эй, фриц! Возьми черпак и вычисти наш сортир...» Но срок оставался сроком. Главные вериги с меня никто не снимет, носить их мне до конца срока или, вернее, до конца моих дней...

Было это в январе 1952 года, морозы стояли лютые, до минус сорока, снегом весь лагерь завалило. Печи в бараках топили круглые сутки, и в секциях было относительно тепло, хотя по углам висели ледяные сосульки. Итак, начался новый виток моей лагерной судьбы...

Мой рентгеновский кабинет начал нормально функционировать. Вместе с Игорем Лещенко мы составили твердое расписание и повесили его на входной двери – по вторникам и четвергам рентген грудной клетки и желудка, в остальные дни недели с 9 утра и до 18 часов снимки конечностей и зубов... По воскресеньям кабинет не работал. В случае экстренной необходимости, например, при травмировании на шахте, снимки делали в любое время суток, и в силу этого обстоятельства мне разрешили жить в кабинете.

Все вошло в норму, потекли дни один за другим, однообразная и серая лагерная жизнь без конца и края, время от времени нарушаемая каким-либо событием или происшествием, чаще всего трагическим. Лишенные развлечения заключенные весьма чутко следили за лагерной жизнью и ко всем происшествиям относились с повышенным интересом. Даже мы, «придурки голубой крови», при встречах неизменно спрашивали:

– Есть ли какие-нибудь «нью параши»?..

Неожиданно внеочередное происшествие взбудоражило весь лагерь, у Юры Клесова украли красавец-аккордеон итальянской фирмы «Соберано», Юра получил инструмент от матери. Она продала пианино, купила аккордеон и, с разрешения лагерного начальства, переслала его сыну. Этот инструмент значительно облегчал лагерное существование Клесову и, несмотря на то что Юра был физически здоров, работал он не в шахте, а в лагере помпобытом, то есть занимал место инвалида. Иногда подвыпившие начальники забирали Юру с инструментом к себе на квартиру, что, кстати сказать, категорически запрещалось уставом Речлага, и заставляли играть Юру «На сопках Маньчжурии», «Коробейники» и еще что-либо незамысловатое. Юра приходил от них поздно ночью, всегда усталый и злой. Для начальства Юра оставался холуем, который должен был развлекать новых господ... Зато на всех лагерных концертах Юра на своем красавце «Соберано» великолепно исполнял «Кампанеллу» Листа, концертные вальсы Шопена, и его выступления всегда сопровождались неизменным успехом. И вдруг, к ужасу не только Юриному, но и общему нашему, красавец «Соберано» украли... Воры-то в лагере все-таки содержались, их, правда, было немного, и все их знали в лицо. Решили установить за ними негласное наблюдение. Положение воров осложнялось еще и тем, что пронести инструмент через вахту было не так-то просто, тем более что и охрана лагеря была на стороне Клесова и воров ненавидела, как и все мы. В общем, все бросились на поиски аккордеона, но инструмент все же не иголка, и спрятать его можно было только в двух местах – где-либо на чердаке или в снегу. Обшарили скрупулезно все чердаки – не нашли, значит – снег. Легко сказать – снег! Ведь его горы... И все-таки на третий день поисков аккордеон выкопали из сугроба за столовой. Кто-то вспомнил, что видел одного из воров, который подозрительно шнырял за зданием столовой, стали рыть и наконец откопали. Теперь надо было спасти инструмент от сырости, Юре пришлось проделать титаническую работу – разобрать весь инструмент до последнего винтика, все просушить и снова собрать. Для просушки Юра все детали разложил прямо в секции на полу, и все зыки, чертыхаясь, ходили на цыпочках, чтобы не наступить на тоненькие планочки. Прошла еще неделя, и Юра вновь с блеском заиграл на своем черно-белом красавце. Спустя некоторое время стали известны и детали раскрытия похищения инструмента. В дело вмешался сам начальник лагеря Филиппов, который заставил с помощью смирительной рубашки воров заговорить, и стали известны все детали задуманной операции. Блатняки договорились с одним из шоферов грузовой машины, который тоже был из «бывших», что он вывезет инструмент в город и получит за это «кусок». Шоферюгу уволили, ворюга «понюхал» смирительной рубашки, – так закончилась операция с аккордеоном...

Приблизительно в одно время с началом строительства рентгенкабинета в лагере началась еще одна гигантская эпопея – строительство клуба. Эту идею подал Юра Новиков, и он же был ее главным организатором и вдохновителем. Юра сумел убедить капитана Филиппова, что, во-первых, клуб совершенно необходим и, во-вторых, общими усилиями, используя в полной мере народный энтузиазм, благодаря «ударникам» – так называли дополнительный ударный труд, и воскресникам, клуб построить можно! В нашей замечательной стране все можно, даже если нет ни копейки денег и ни одной доски или гвоздя... Лагерное начальство понимало, конечно, что чем больше в лагере будет дозволенных отвлекающих зрелищ, тем меньше отрицательных явлений, например, подготовок к побегам или мечтаний о создании внутренней лагерной организации – что у оперов всех рангов и мастей считалось самым страшным деянием. При слове «организация» у любого опера захватывало дух, и он немедленно впадал в шоковое состояние... А тут настоящий большой клуб, спектакли и концерты, расцвет художественной самодеятельности, кино, шахматы, оркестр и мало ли что еще... И в конце концов здоровая атмосфера в лагере должна положительно влиять и на производительность труда. В общем, все «за», да – но как? На эти цели у лагерного начальства не было ни денег, тем более каких-либо материалов. Я уже говорил, что в Речлаге культурно-воспитательная работа не велась, более того – запрещалась. Разрешалось только читать газету «Правда», которую вывешивали в единственном экземпляре за стеклянной витриной, и еще слушать известия по радиотрансляции, которая практически была не слышна. Заключенный Речлага, если только он не сидел в БУРе или в карцере, имел право находиться только в трех ипостасях: работать, принимать пищу и отдыхать, в смысле спать.