Держава (том первый)

— Пробездельничали весь день, — громил он усталых домочадцев, обращаясь в основном к жене. — Мотритя у меня. Спуску не дам, — постучал деревянной ложкой по столу, — моду взяли на моей шее сидеть. — А ты Авдотья, особо гляди, — погрозил сидевшей на другом конце стола худющей своей супружнице.

Пол–дюжины разнокалиберных детишек, не слушая косого тятьку, активно трудились над глубокой деревянной миской. Опомнившись, глава семейства шустро начал уплетать за обе щёки.

Получив выговор от мужа, Авдотья приняла скорбно–блаженный вид, а поднеся полную ложку ко рту, всю её вылила на видавшую виды кофту, потому что один из непутёвых, как и отец, отпрысков, случайно подтолкнул мать. Насупившись и скорбно поджав губы, в душе она таяла от удовольствия, ведь как приятно быть мученицей,

— Чего ты мам не ешь? — спросил подтолкнувший её сын, видя, что она обиженно положила ложку на стол.

— Спасибо, сыта уже, — схватила картошку в мундире и тут же уронила на юбку, принявшись дуть на обожжённые пальцы.

— Мамань, я только сейчас картоху из печи вынула, — кивнула на чугунок дочь.

— Ну что ж, — тоненьким голоском прогизнесла мать, поднимая ложку и поднося её к миске.

Но миска была уже пуста.

— Спасибо ещё раз, — поклонилась Авдотья детям и особенно окаянному своему мужу, который из–за бельма в два раза меньше видел её страдания. — Ну идите, посидите у крыльца, — отпустила домочадцев, принявшись убирать со стола.

«Да что же это деется на белом свете, — удивлялась она, — все напасти непременно случаются именно со мной. Даже безмозглые мухи и те, курвы с крылышками, нарочно плюхаются в ложку, когда подношу её ко рту. Просто бяда… Ну вот, опять, — подскользнулась на кожуре и больно ударилась рукой о стол. — А огурцы солёные что делают, паразиты, — потрясла ушибленной рукой и принялась промакать фартуком глаза, — беру самый толстый и именно он, паразит зелёный, оказывается пустым, — обиженно затрясла головой, —

ну ладно пустой, так ведь эта кислая нечисть, нарочно ещё, рассолом облить норовит, — тёрла красные свои зенки, — вот и в глаз что–то попало, — обомлела Авдотья, — ну это, конечно, лишнее», — пошла к дочери, чтоб та вытащила соринку.

В доме Рубановых царила атмосфера любви.

Лакей Аполлон просто изнывал от нежных чувств к мадемуазель Камилле. Любовь дошла до таких пределов, что он даже выучил слово «бонжур», коим и пользовался по своему усмотрению, так как перевод на русский забыл. Нежным излияниям ничего не мешало, ибо соперник — денщик Антип, остался тянуть солдатскую лямку в Петербурге.

Влюблённые сидели в саду на лавочке и упивались разговорами.

— Мон ше–е–р, — подняв к глазу раздобытый где–то лорнет, и через него разглядывая здоровенный, красный угорь на щеке любимого, — вопрошала мадемуазель Камилла, — и вас даже не затруднит рассказать мне порядок обеденной подачи блюд?

— Бонжу–у–р мадам, да ни скока! — бодро отвечал Аполлон. — Мы тоже почитывали несравненную Клеопатру Светозарскую.

— А–а–х! Как вы умны, месье, — игриво ударяла его в лоб лорнетом гувернантка.

— В дураках никогда не ходили-с, — приглаживал полосочки бакенбардов Аполлон и, рисуясь, обстоятельно объяснял: — всё зависит от рода обеда. На званых обедах суп никогда не разливают на столе, а наш брат разносит его в тарелках на больших подносах, а это, доложу я вам, огромное искусство… Не расплескать, не уронить, а с любезной улыбкой приподнести гостю, который берёт у меня с подноса тарелку и ставит её поверх своей, продолжая светский разговор и помешивая горячий суп ложкой.

— Как вы правы, душа моя, дуть для остужения горячего супа не должно, как это делает молодой барин, — скривила она физиономию. — До крайности отвратительно и совсем по–мужицки. У вас бы, мой свет, ему поучиться, — вновь навела лорнет на своего друга: «Какой угрище выскочил. Чего он его не прижгёт или напрочь не выдавит?»

— О–о–о! Мадемуазель, бонжур конечно, как я вас понимаю… Вдалбливаешь, вдалбливаешь в них этикет, и всё напрасно…Как сторожу Пахомычу. Вот гнида тоже. Полуштоф водовки у меня утащил… Бонжур, конечна, о чём это мы?

— Не бонжур, мон шер, а пардон… А мы всё о том же, об этикете…

— Ах да… Многие ещё имеют дурную привычку опускать в суп кусочки хлеба.

— Плебеи! — поддержала лакея мадемуазель Камилла. — Это неопрятно и очень тривиально, — вновь подняла свой лорнет.

— Да как свиньи! — Пахомыч этот, например.

— А если хозяйка разливает суп за столом в узком кругу, и вдруг прислуга пропустила гостя, подав тарелку его соседу, — перебила, повысив голос, мадемуазель Камилла.

— Тяжёлый случай. На рупь того лакея штрахануть, чтоб знал, дурья голова.

— То сосед должен вернуть свою тарелку оставшемуся без супа гостю, ведь так?

Но Аполлона уже понесло. Вспомнились петербургские переживания.

— Однова как–то Пахомычу лишняя тарелка досталась… Сожрал обе, прохвост обжорливый. Власыч подмёл, ложку приготовил, а вместо супа хрен…

— Друг мой… Давайте о возвышенном… Что вы всё — Пахомыч… Власыч… Что если в тарелку с кушаньем попался волос, насекомое, щепочка, пёрышко.., только умоляю, не говорите, что Пахомыч пальцем выковырил находку и всё съел.

— Да ему, дураку, хоть плюнь в тарелку, слопает, ничего и вынимать не станет, а щепочку с пёрышком ещё и обсосёт…

— Бе–е–е! — сморщилась гувернантка, выронив лорнет. — Ну что вас на прозу тянет, давайте о поэзии, — вновь предложила она. — Ежели, к примеру, беспечный слуга, — подняв лорнет и обтерев его платочком, внимательно оглядела лакея: «Уж не ошиблась ли я? Антип ведь так меня любил… А бравый какой был…»

— Что вы замолчали, бонжур.

Вздохнув, мадемуазель Камилла продолжила:

— … подаст гостю нечистую тарелку. Ведь многие люди, привыкшие к опрятности, брезгают есть из посуды…

— Ха! Однажды Пахомыч из собачьей миски кость вытащил… И хоть бы хны. Обсосал…

— Ну, мне пора! — поднялась мадемуазель Камилла.

— Давайте ещё побеседуем, — спохватился Аполлон. — Вы знаете, — томно закачал он головой, — что моё имя переводится с греческого, как «губитель», — нежно взял её за ручку и чмокнул в щёку.

«Прям угрём прислонился, — вздрогнула мадемуазель Камилла, — и взаправду — губитель. Всю кожу мою загубит, хоть венчание отменяй».

Но свадьба в середине июля состоялась.

Второй влюблённой парой были работница Манька и её дружок Федька. То в доме, то в саду только и слышалось «Маню–ю–сь» и «Фед–ю–ю-сь» — так они себя называли. Но и здесь не всё было безоблачно и гладко.

Ирина Аркадьевна пригласила трёх деревенских девок убираться в доме по утрам.

К ужасу Акима, это были те самые обнажённые купальщицы, за которыми он подглядывал в лесу на озере в прошлом году.

«Ну, не то чтобы подглядывал, а так… любопытствовал», — обелил он себя.

Работника Федьку присутствие в доме трёх новых женщин в ужас не бросило, а наоборот, привело в приятственное расположение духа и рук, коими он постоянно щипал их округлости. Особенно доставалось широкобёдрой. У неё в синяках были все выпуклости, а у Федьки — лапищи до локтей.

Маньку подобное рукоблудие доводило до тихого бешенства, постепенно перераставшего в весьма громкое. Она, затащив коварного изменщика в сад, исступлённо орала на него, требуя верности.

Федюсь изумлённо разводил руками, обещая к полудню исправиться. Потом они мирились, целуясь и обнимаясь, что–то шептали друг другу, и исчезали то в конюшне, то на чердаке дома, то в купальне, где однажды их и застукал Аким.

Изнывая от жары и скуки, он сидел на прохладной скамье в купальне, дощатые стенки которой давали защиту от солнца. Крыши, в полном понятии этого слова, не было, но уложенные под углом гладко струганные доски, практически не пропускали солнечные лучи, зато хорошо пропускали свежий воздух. Дневной зной здесь не ощущался с такой силой, как на улице, к тому же всегда можно было охладиться в проточной воде, спустившись по лесенке в своеобразный бассейн, что с удовольствием и проделал Аким.