Последний путь Владимира Мономаха

идаем худшего. Горе нам! Но это — кара христианам за прегрешения!

Его слушали с опущенными головами, не зная, что возразить на эти укоры. Дубец заскрежетал зубами:

— Нет греха в том, что я ниву орал. На поле меня взяли половцы.

— Значит, родители твои согрешили против бога.

— И отцы наши трудились в поте лица.

В затруднении, чем же объяснить гнев божий, обрушившийся на людей, монах спросил:

— Ты из какой веси?

Дубец, озиравшийся, как волк, по сторонам в надежде найти лазейку для бегства, ответил:

— Из Дубницы.

— А я из Переволока.

Света взяла из рук мужа несчастное дитя и с нежностью прижала его к персям.

Монах жалобно причитал:

— В наказание послал бог нам эти испытания. Увы, опустели наши города, а поля заросли волчцами и стали обиталищем для диких зверей…

С неумолчным скрипом колес огромные кибитки, покрытые шкурами для защиты от дождя и холода, продолжали уходить на юг. Между двумя рядами этих неуклюжих возов шли толпы пленников. Монах и Света едва поспевали за другими. Женщина снова отдала ребенка мужу. В некотором отдалении, чтобы лучше наблюдать за пленными, ехал кривоногий половец в косматой лисьей шапке. За ременным поясом у него торчал нож, сбоку болталась сабля, в руке он сжимал копье. Нож служил ему, чтобы резать баранов, разделять пищу, приканчивать раненого врага, а оружие заменяло орало и серп, которыми хлебопашец добывает себе пропитание. Как злая оса отнимает у трудолюбивой пчелы мед, так и эти насильники разоряли поселян, чтобы кормиться за их счет. На лице у всадника невозможно было найти отблеск каких-нибудь человеческих чувств. Его занимало только, какая часть достанется ему при дележе добычи. Бесконечные степные пространства приучили кочевника с завидной невозмутимостью взирать на перемены судьбы. Сияющие испокон веков на ночном небе звезды говорили ему, что жизнь людей — лишь краткое переживание, и он чувствовал себя песчинкой во вселенной. Сегодня он гнал рабов на невольничий рынок, а завтра, может быть, сам будет рабом или лежать в степном бурьяне с разрубленной головой. Но хан Урусоба был требовательным к своим воинам и высматривал прищуренными глазами, не идет ли с севера погоня. Но не было никакого движения там, где небо сходилось с землей. Не затрудняя себя мечтаниями о невозможном, половец затянул унылую песню:

Конь в поле бежи-и-ит…

Еще конь в поле бежи-и-ит, У Зурунгая будет много добра-а-а-а…

У Зурунгая будет много же-е-ен…

Бредя рядом с мужем, Света почувствовала, что дитя ее уже не живет. Маленькая душа взлетела теплым дыханием на небеса. Илья молча отдал ей трупик. Прижимая к груди самое дорогое, что у нее было на земле, молодая мать опустилась на траву и завыла, как воет раненый зверь, устремляя взоры к бесчувственному небу. Оттуда не приходило ни помощи, ни утешения. Дубец стоял над женой, опустив руки. Равнодушно двигались люди, измученные до предела, подгоняемые гортанными окриками сторожевых всадников. Позади нагие трупы отмечали длинный пройденный путь. Половец