Золотой век

Так решил Егор Ястреб и, призвав на княжеский двор выборных от мужиков, обратился к ним с таким решительным словом:

— Сами знайте и другим скажите, что от меня услышите. Пьянчуга сторож Ипат с пьяных глаз стал сказывать разные небылицы о том, что по княжескому приказу я томлю в неволе какого-то важного офицера. Эти слова — сущая ложь; хоть осмотрите сами весь княжий двор и дом — нигде заключенника не найдете. Старичишка сторож Ипат поплатился за свой язык; по княжескому приказу он сослан туда, «куда Макар телят не гонял». И всякого из вас постигнет то же, если вы не станете держать свой язык на привязи и не скажете своим бабам, чтобы и оне пустого не мололи, не то отведают плетей. Все, что говорил я вам, припомните.

Но эти слова старика приказчика не имели никакого желанного успеха, а, напротив, еще более дали пищу различным пересудам.

— Ишь, каков гусь, ровно за делом собрал нас!

— Запугать задумал.

— На воре шапка горит!

— Знает кошка, чье мясо съела!

— Вот, дайка-с, проведает губернатор, да с обыском нагрянет: в ту пору как ни вертись, а к ответу готовься.

— Нам что? Мы знать ничего не знаем, ведать не ведаем, — так самому и губернатору скажем.

— А он тебе сейчас и поверил.

— А мне что ж? Пусть не верит, плевать!

— Как спину-то взбарабанят, в ту пору не заплюешь!

— Да за что мне спину-то взбарабанят, дубина!

— А за то, не донес, что важного ахвицера ровно колодника в княжей усадьбе держать.

— А мне что: не я держу, старый пес приказчик, он и в ответе!

— Говорю: всем нам достанется!

— Было бы за что!

— Скажут за что, уж будь покоен. Станут бить, и станут говорить, за что бьют.

— Хошь говорить-то станут и это ладно. А то бить-то бьют, да не говорят за что.

— Эх, жизнь! Одно слово, братцы, каторга.

— Скоро ли мы от такой жизни избавимся?

— Кто знает, может и скоро, — вступил в разговор дотоле молчавший рыжебородый здоровенный мужик Демьян.

Между всеми мужиками в большом селе Егорьевском мужик Демьян пользовался худою славой: пропойца, бездомовный, к тому же он и на руку не чист был; знакомился Демьян и дружбу вел с такими же темными людьми, как и сам.

Хоть и все мужики егорьевские не отличались своими нравственными качествами, а Демьян много превзошел их.

— Демьян, а разве ты что слышал? — спросил у него старик-староста Пантелей.

Пантелей хоть и старый был мужик и богатеем считался, но тоже был под стать остальным егорьевским мужикам.

Про него шла молва, что он знаком с людьми, которые промышляют грабежом и убийством на больших дорогах; от того и деньгу большую старик Пантелей нажил. В своей просторной избе пристанище ворам делал, хлеб-соль с ними не гнушался водить.

— Ты слышал, мол, парнюга, что? — тихо повторил вопрос старик-староста мужику Демьяну.

— Слышал, — также тихо ответил Демьян.

— Что?

— Государь проявился.

— Какой?

— Знамо, наш, российский.

— Как звать-то?

— Аль запамятовал, как звали мужа нашей царицы?

— Кажись, Петром Федоровичем?

— Ну, вот он-то и появился.

— Да ведь тот помер? — недоумевал Пантелей.

— А ты на похоронах был?

— Так говорят.

— Мало ли что говорят! Говорят, что и кур доят, а петухи яйца несут. А ты, дед Пантелей, покуда помалкивай, язык на привязи держи! Главное, чтобы бабы ничего не знали; а то пойдет молва, и нас с тобой в ту пору по головке не погладят.

Так переговаривались егорьевские выборные из мужиков, возвращаясь с княжеского двора по своим домам.

А между старушкой Пелагеей Степановной и красавицей Танюшей происходила такая тайная беседа.

— Матушка! Скажи ты мне, ради Христа: стало быть, дед Ипат правду сказывал про полоняника-то, про невольника?

— Про какого еще там невольника?

— А про того, что в княжеском дому под замком сидит.

— Что ты мелешь? Опомнись! Смолкни! — зажимая рукой рот у девушки, с ужасом проговорила Пелагея Степановна.

— Стало быть, правда, матушка, правда? — спрашивает у ней молодая девушка.

— Опомнись, говорю, не пикни! Егорушка услышит — беда: поедом заест и нас, как заел он беднягу-старика Ипата. Сказывают, князь-то на поселение сердечного услал. Туда ему и дорога: не болтай лишнего!

— Полно, матушка, притворяться-то! Ведь ты не такова, как мой отец названый. Твое сердце податливо на людское горе. Старика Ипата жалеешь ведь, хорошо я знаю.

— Ох, девонька, и то жалею, крепко жалею: за язык пострадал.

— Голубушка ты моя! До всех ты жалостливая, вот сердце-то золотое у кого! — с чувством проговорила Таня и принялась душить в своих объятиях Пелагею Степановну.

— Ох, задушила!., пусти!., пусти родная!.. Подчас я сама не рада, что сердце у меня такое жалостливое: всех-то мне жалко!

— И того офицера, что в неволе здесь, жалко? Так ведь, матушка?

— Его-то жалостливее всех. Натко-ся бедняга! Ни за что, ни про что под замок угодил! Ахти, я дура старая! Да что я это тебе говорю-то такое! Про какого-такого офицера! — спохватившись, проговорила быстро добрая старушка.

— Вот, матушка, и выдала ты себя мне! Теперь я знаю все.

— Ничего ты и не знаешь!.. А ты, егоза, на словах меня не лови.

— Знаешь, матушка, знаешь, только от меня хочешь скрыть.

— Наладила, как ворона, знаю, да знаю! Столько же и я знаю, сколько ты, по слухам.

— А слухи-то, матушка, идут!.. Как ни грозит отец, а ничего не сделает. По всему селу, ровно в трубу трубят, на что Фенька, дворовая девка, и то мне вчера такой вопрос задала, барышней еще меня назвала: скажи, барышня, полонянина-то княжеского ты видела али нет?

— А ты бы ее, Танюша, за косу!

— За что? Правдой не задразнишь. «Шила в мешке, матушка, не утаишь», всех за волосы не перетаскаешь.

— Дай срок, узнает Егорушка, тогда достанется Феньке на орехи.

— Узнать-то не от кого, матушка, я отцу не скажу, ты тоже.

— Зачем говорить! Затиранит девку.

— Вот то-то же и есть; ведь говорю, ты старушка добрая, податливая, только вот одно горе, правды ты мне сказать не хочешь.

— Да что сказать-то, глупая!.. Сама ничего не знаю… Намедни вздумала спросить у Егора, так он так зыкнул, плетьми грозился!.. Меня-то, на старости лет!.. Ядовитый он человек!.. Да муж ведь, а муж-то глава!.. Бессердечный он!.. Нет в нем к людям жалости!.. Я так ему и в глаза сказала, так и отрезала.

— Неужели, старушка Божия, сказала?

— Сказала, вправду сказала, не побоялась!..

— Так ты, матушка, не знаешь, кто в угловой комнате «под замком сидит?

— Говорю — не знаю, вот пристала. Знала бы, не утерпела, тебе, егозе, первой бы сказала.

— Ну, так я узнаю.

— Что? Да ты ополоумела никак?

— Узнаю, матушка, все узнаю. Уж я догадываюсь, кого наш грозный князь в неволе держит.

— Ну, девка!.. Ох, беда с тобой, Татьяна! Егор узнает, в ту пору живой ложись в могилу.

— Полно, родимая, волков бояться — и в лес не ходить! А правду-матку я все же выведу наружу, — решительным голосом проговорила молодая девушка.

XLVI

Бойкая, разбитная Танюша задалась мыслью во что бы то ни стало разведать, кто посажен в княжеском доме под замок.

Задуманное решилась она привести в исполнение. Для этого, выбрав время, когда ее воспитатель или названый отец находился в хорошем расположении духа, что с ним бывало редко, — обратилась к нему с такими словами:

— Батюшка, больно хочется мне осмотреть княжеский дом.

— А зачем, не слыхать? — ответил приемышу старик Егор Ястреб.

— Так, из любопытства…

Княжеский дом в казанской усадьбе князя Платона Полянского он строго охранял и никак не дозволял туда никому из дворовых ходить.

Сидевшему там взаперти офицеру Сергею Серебрякову он сам два раза в день носил пищу и питье, а ключи от дверей дома всегда имел при себе, так что проникнуть в княжеский дом не было никакой возможности.