Кирилл и Мефодий

— Повернись...

Она покорно по вернулась, и он впервые увидел ее изящную шею, удлиненную собранными в пучок волосами. Встав. Борис положил руку на эту тонкую шею и повернул жену к себе, лаская взглядом ее доверчивые глаза:

— Хорошо! Очень хорошо... Ты.., чудесна так. — Чуть было не сказал «чужая», но понял, что это может обидеть ее. — Чудесная, красивая...

Это было прежде, чем отправиться в Мадару. Разумеется, хан разрешил жене такую вольность во дворце, но вряд ли пустит он ее в таком виде на праздники и торжества а честь Тангры. И все-таки чужое прокладывало себе дорогу к душам людей, меняло вкусы, манило неизвестностью. Его народ был восприимчивым, быстро перенимал чужое. Это было и хорошо и плохо. Его это пугало. Если это свойство не подчинить себе, оно может принести государству немало бед. Братья Аспаруха погубили свои народы в процессе общения с более развитыми племенами и государствами, позволили своим народам раствориться в других. Вот, к примеру, сестра. Пожила в Константинополе, теперь поди узнай ее — сущая византийка!

Все так же вяло вытерся Борис мохнатым полотенцем из мягкой шерсти и вышел в предбанник, где уже висела чистая одежда. Он оделся, нацепил меч, долго расчесывал мокрые волосы гребнем на оленьего рога и, когда они подсохли, вышел, подумав о себе: вот, сам хожу как греческий священник — только славяне носят такие волосы... Ничего, пусть болгары привыкают. Сначала внешние перемены, потом придется приступить и к внутренним, духовным...

Сели обедать, когда солнце перевалило за полдень. За столом — жена, сестра, трое детей; Борис ел отдельно, сидя спиной к ним, на возвышении. Так было заведено испокон веков — мужьям есть отдельно, тем более хану, он должен зримо быть выше всех. Слушая замечания, которые жена делала детям, Борис размышлял и об этом. Надо же такое придумать! Нельзя сесть вместе с детьми за общий стол, посмотреть, как они все уписывают, и порадоваться! Он видит их лишь за столом, но законы и это запрещают. Причина такого порядка, наверное, во многоженстве — чтоб жены не дрались между собой за внимание мужа. А может, и другие причины есть? Многое не объяснишь логически, и все же оно существует. Закончив обед, Борис удалился в комнату, где были собраны мечи, и велел позвать к себе сестру. Она вошла, поздоровалась и, поцеловав руку, села на пол, на пеструю подушку. Длинное платье сверкнуло золотистым отблеском в тусклом свете, лившемся из узких окошек, и легло вокруг нее, безмолвное и холодное, чужое, к которому трудно привыкнуть. Кремена низко опустила голову — Борис понял, что разговор будет не из легких. Оперевшись спиной о стену, он задал первый вопрос:

— Правда, что твое христианское имя — Феодора?..

Кремена-Феодора вздрогнула. Никто этого не знал, кроме ее византийских друзей. Значит, у хана были свои уши и глаза в Царьграде. Хорошо, она не будет скрывать.

И девушка подняла голову:

— Мой хан и брат должен знать истину — да, это правда...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В это время пришли ж царю греков послы хазар...

Тогда царь велел позвать Философа и, когда тот пришел, рассказал ему о просьбе хазар и дал напутствие: «Отправляйся, Философ, к этим людям, обратись к ним и с божьей помощью объясни, что такое святая троица, ибо никто другой не сможет это сделать как надо». Константин сказал: «Ежели велишь мне, государь, с радостью пойду делать это дело — пеш и бос, без всего, что бог запретил носить ученикам». Но царь возразил: «Если ты хочешь действовать от своего имени, тогда это хорошо сказано: если же будешь представлять царское достоинство и власть, отправляйся лучше с царской помощью и соответствующими почестями».

Из «Пространного жития Константина Философа».

1

По дорогам, ведущим в Царьград, молча двигались люди разного духовного сана и звания. Выражение озабоченности не сходило с их лиц. Возможно, причиной тому была сырая погода. Серый дождь висел над землей, моросил монотонно, упорно, надоедливо. Одежда намокала, обувь мирян и божьих служителей пропитывалась влагой. Святая церковь осталась без главы: патриарха Игнатия свергнутого по приказу императора Михаила, сослали на острое Таревинт. Остров не так уж далеко находился от престольного города, но факт ссылки поднял на ноги всех христиан. Те, кто посмелее, пошли в Константинополь и поэтому Фотий распорядился, чтобы его сторонники также пришли в столицу. Смутная молва, подобно глухим подземным сотрясениям, распространялась по византийской земле, пугая и Варду, и Фотия. Лишь Михаила ничто не волновало: он знал, что с ним крепкая рука кесаря и хитрый, ловкий асикрит. Ум и дерзость смогут все решить в его пользу, пока он развлекается со своим Василием. Василеве даже не подозревал, какая опасность нависнет над страной, если не принять срочных мер: вспыхнут споры, возвысятся голоса в защиту свергнутого патриарха, взбунтуются рабы и холопы... Не исключено, что кое-кто из знатных вельмож тоже поддержит Феодору и Игнатия. Церковь может расколоться, начнется борьба за место патриарха. Тогда пойдет такое брожение, что один бог ведает, на чью сторону склонится чаша весов. Надо принимать срочные решения. И Варда немедля приказал не пускать в город священников саном ниже архиерея. В результате многие сторонники Игнатия остались за крепостными стенами и черными злобными стаями растекались по близлежащим монастырям. Фотий ваялся за организацию церковного собора, который должен был состояться всего месяц спустя после свержения Игнатия. Кроме асикрита и кесаря, ни одна душа не знала, кто будет новой главой церкви. Архиереи слушали и подслушивали где только можно, лишь бы узнать имя кандидата. Кое-кто упрямо распускал слухи о самих себе, но, едва народившись, они тут же умирали. Василевс молчал. Он еще не сказал своего слова. За неделю до собора разнеслась новая весть и как гром оглушила божьих избранников: Фотий принял духовный сан, правда, слишком низкий, чтобы надеяться на патриарший престол. Священнослужители разделились на две группы, которые все свое время проводили в непрестанных спорах. Одни утверждали, что приходит час императорского асикрита и что принятие духовного сана не случайно: за первым шагом должен последовать второй. Если бы это было не так, то лишь глупец покинул бы общество венценосного, чтобы увеличить собой безликую толпу низшего духовенства. Другие, копаясь в анналах прошлых соборов, упорно стремились доказать обратное, так как в истории церкви со времен самого Иисуса не было ничего подобного, и, если, мол, такое восшествие свершится, оно будет истинным богохульством и презрением к традициям, освященным временем и всевышним. Но с приближением собора все меньше становилось тех, кто не верил в звезду Фотия: он, как в сказке, восходил по ступеням церковной иерархии, нарушая все каноны и догмы. Это было сущим издевательством над традициями религии. Онемев от неслыханного чуда, архиереи безропотно голосовали за Фотия; против высказались лишь четверо. На следующий день после возведения Фотия на престол трое из них были вынуждены покинуть суетный мир и уединиться в разных обителях. Херсонский архиепископ высказался весьма остроумно, и Фотий часто вспоминал его едкие слова: «Разве не видите вы, святые отцы, кого избираете посланником небес? Язычника, который вместо молитв будет с амвона бормотать стихи древних поэтов...» Истинными были эти слова, но истина теперь не пользовалась уважением, поэтому Фотий сердито пригрозил ему сразу же после первого своего богослужения в соборном храме... Вернувшись домой, он долго рассматривал свою новую одежду. Выходит, он, выступавший против косных церковных догм, оказался первым их блюстителем? Странно пошутило время над бывшим императорским асикритом и преподавателем Магнаврской школы. Но возврата уже нет. Все, кто молится богу и живет надеждой на лучшую жизнь, будут обращаться к Фотию, ибо отныне он представляет небо на земле. Беспокоила его только позиция римского папы... Гадать не было смысла, единственной надеждой оставался архиепископ Сиракуз Григорий Асбест. Не будь его, и выборы вряд ли прошли бы так легко... Впрочем, Фотий вполне понимал Григория, который пекся главным образом о себе, а не о новом кандидате на святой престол. Пришло время отомстить Игнатию за тревоги и преследования, которым подвергал сиракузца упрямый аскет. Распря между ними была давней, начало ее знали только они сами. Почти все забыли ее настоящую причину, да это мало кого и волновало. Фотий, державшийся в стороне от церковных междоусобиц, тоже поздно понял причину. Важнее было, что они воевали друг с другом, а он этим воспользовался. Множество обвинений против Игнатия исходило от Григория. Он первым произнес имя бывшего патриарха на соборе... Пришло время не Григория лишать звания архиепископа и отлучать, а свергать самого Игнатия. Раньше, в яростном споре с патриархом, сиракузец обратился за поддержкой к папе и отчасти получил ее. Тогда он сослался на старые решения Средецкого собора о приоритете римского первосвященника... Были у сиракузца свои люди и в Константинополе, и в Риме. Так что Фотий после восшествия не рискнул расстаться с ним, оставил его при себе, чтобы обсудить дальнейшие действия против Игнатия. Несмотря на ссылку, бывший патриарх пользовался сочувствием и уважением людей. Со своего острова он то и дело провозглашал свержение незаконным, надеясь на возвращение в Константинополь с помощью римского наместника бога. Удастся ли ему это? Время покажет. Пока Фотий должен подавить всякое сопротивление. Где нельзя силой, надо действовать умом, лестью, богатыми дарами... Вот об этих дарах и разговаривали теперь новый патриарх и Григорий Сиракузский, и в беседу вмешивалось только потрескивание свечей, освещавших их сосредоточенные лица. Фотий выглядел довольно изысканно. Высокий лоб, борода каштанового цвета, длинное бледное лицо выдавали ученого. Зато Григорий напоминал довольного разбойника, сумевшего одолеть врага. И в речи его отсутствовало божественное начало. Он был человеком бесцеремонным, низкой культуры, но советы давал умные, ибо поднаторел в церковных делах и распрях.