Кирилл и Мефодий

Савва умолк, продолжая равномерно ударять пяткой об пол. Слушая его грустный рассказ, Климент думал о страданиях людей. Есть они у каждого на земле. Но глаза людей по-разному видят мир, и каждый находит именно то, что ему хочется увидеть. В лице богоматери Савва узрел нежные черты той, которую столь трагически потерял. Климент же видел в ней добрую и чистую Ирину, Ирину с белой как снег душой. Вторая Ирина, черная, была среди блудниц, лицом к стене, и там каждый узнал бы ее...

— А по мне сохла дочь моего похитителя, — продолжал Савва. — Хотя эта девушка ни в чем не была виновата, злоба моя была велика, я весь горел жаждой мести. Заметил я, как она на меня смотрит. Принесет всем еды, лучший кусок — мне. Так продолжалось, пока не осталась она как-то дома одна — отец куда-то грабить подался. И пригласила. Утром она была уже женщиной. Но скрыть свои посещения мне не удалось. Однажды меня схватили, когда я как раз вылезал в окно. Шуму было до небес, весь поселок понял, в чем дело. Тогда ее отец пришел ко мне и пожелал, чтобы я женился на ней, заявив, что возвращает мне свободу. Этого-то я и ждал. Он думал, я благодарить его буду, а я отказался. Все были ошарашены моим решением, она — тоже. Отец велел забить меня кнутом на ее глазах. Били. Били, пока она не упала на колени перед ним и не вымолила меня. Она меня вымолила, а я не остался. Смотреть на него, на гиену, не мог, не то что жить с ним под одной крышей... Он продал меня другому, и я собрался уходить из их дома, смотрю — она плачет... Через весь двор шла за мной и плакала... Слезы капали в белый пепел — день был слепяще-жарким, земля обжигала ступни, как в аду... Я даже не обернулся, не помахал рукой. Столько злобы было в душе к ее отцу, к этому пыльному двору с забором в два раза выше меня. Слезы мужчины, брат, как расплавленный свинец, их забыть трудно. Это у женщин глаза на мокром месте...

На сей раз Савва перестал стучать пяткой и не произнес больше ни слова. Климент слушал друга в сумрачной мастерской и думал о дорогах жизни. Ты плачешь по одному, другой — по тебе, и каждый думает, что именно он — обиженный. Где же истина? Разве люди не могут не плакать? За что всевышний столь жестоко карает их? Почему рука человека мучает другого человека? Почему?..

Климент приподнялся, сел рядом с Саввой, похлопал его по широким плечам и достал кремень, огниво, трут. Долго высекал искры, и они, сверкая, уносились в темноту, точно светлячки на крыльях внезапного ветра, прежде чем в помещении приятно запахло горящим трутом. В небольшой очаг, где они обычно раскаляли легкоплавкие металлы, Климент положил измельченный сухой конский навоз и сунул в него горящий трут. Затем долго раздувал жар, прежде чем огонек лизнул его пальцы, озарив вытянутые губы. Скоро и в лампадке весело задрожало пламя.

Все предметы будто ожили и обрели таинственные тени. Савва все еще задумчиво молчал. Климент подсел к нему и, положив ему на плечо руку, сказал:

— Никуда не может человек спрятаться от себя. Не было бы воспоминаний, было бы легко. Выскочишь из одного дня — и в другой, осталось ли что позади — не помнишь. Не-ет. Идет за тобой твоя дорога, всю ее видишь, плохое и хорошее, и если плохого больше, как на твоей. — прощай покой, не сможешь ты жить как люди — ровно и без волнений.

— Ни у кого нет покоя, Климент, — печально произнес Савва. — Если живешь близко к земле, горе тебе. Если наверху — там такая теснота, такая толчея, что только и дрожат, как бы не сорваться. Нет, покоя и тут нет.

— Ты прав, — ответил Климент. — Я думал, что хоть патриархам-то хорошо живется, близко к небу, но им тоже не позавидуешь. Я слышал в придорожной лавке, что Варда уже в Игнатия метит... Сказать, что ли, Константину? Если свергнут патриарха, того и гляди наши святоши набросятся на братьев!

— Скажи, — посоветовал Савва. — Пусть знают. Третьего дня я слыхал, Пахомий говорил, что патриарх поручил Константину книгу какую-то на абасгский переписывать... Если разделаются с Игнатием, могут напакостить братьям, чтобы угодить новому владыке. Пусть они знают, как лучше. Только правда ли все это?

— Правда, — сказал послушник. — Аргирис Мегавулус выболтал старому купцу.

— Ну, если Аргирис, значит, правда. Ему только гадости подавай. Обязательно предупреди!

Климент ничего не сказал, но решил, что чуть свет пойдет к братьям.

13

Борис велел затопить баню, нагреть воды и в ожидании, пока все будет готово, прилег отдохнуть на расписное деревянное ложе. Жара, пыль, тряска на коне пропитали его огромной усталостью, и он мечтал о бане. В дороге и сейчас, прежде чем разошлись по покоям, чувствовал Борис, что сестра неотступно наблюдает за ним, с трепетом ждет разговора. Он хотел выяснить ее намерения как сторонницы новой веры, она хотела понять, что он думает о ней. Борис уже знал, что женщины часто беседуют с Кременой, что она по утрам и вечерам молится своему богу, что она дала зарок не выходить замуж по законам предков. Кроме того, его смутила ее просьба оставить при ней пленного византийца Мефодия — чтоб было с кем беседовать. Так она сказала матери, и так мать передала сыну. Хан выполнил желание сестры. Этот византиец оказался чудесным живописцем, и Борис послал его в Преслав украсить охотничьими сценами один из залов дворца. Времени, конечно, не было заглянуть туда и посмотреть на его работу, думал заехать теперь, а заодно и сестре показать новый город. Столько времени прошло с тех пор, как она вернулась, а ему все было недосуг; стоило, стоило показать ей, что в государстве предков тоже строится кое-что, не уступающее Константинополю. Борис гордился новым городом, медленно вырастающим на берегу Тичи. Вместо птичьих, голосов там днем и ночью слышен стук каменщиков, перекличка надзирателей, скрип тяжелых телег, груженных балками и камнями. У хана были две любимые дороги: в Брегалу и в Преслав. Они всегда услаждали его душу. Мысли веселели, лицо светлело, улыбка не сходила с его уст. Прекрасными, манящими были поездки в эти места, и он сгорал от нетерпения поскорее попасть в Брегалу с ее белыми монастырями, тихим небом, голубым, как глаза славян, и в Преслав — город весь на камня, дорогой его сердцу, как собственное дитя... Когда ему было не по себе, когда устало опускались плечи под грузом дел, то стоило подумать о поездке в Брегалу или Преслав, и изнурение улетучивалось. Тревожили его и отношения с империей: мирные переговоры давно завершились, а все еще что-то не было доведено до конца. В Царьграде шла непрерывная борьба. Переговоры начала императрица Феодора, после ее устранения их вели Михаил и кесарь Варда. Договорились об обмене пленными, но так и не уточнили границы, остались спорные земли и крепости, существующие в обоих договорах, — настоящее яблоко раздора. Это яблоко стало зреть с тех пор, как хан Аспарух, основоположник Старого и Нового Онголов, решил потягаться с самим василевсом; ныне оно вполне созрело и стало камнем преткновения — ни тот ни другой властелин ничего не уступали, боясь показаться слабыми, а потому договор подписали, не обозначив пограничной линии. Борис не обманывал себя, что неопределенность продлится вечно. Византия хотела выиграть время, чтобы уладить отношения с сарацинами. Византийские правители этого не скрывали, болгары не делали вид, будто этого не знают. Если уж так надо — пусть так и будет!

Лишь бы кавхан Онегавон не забывал о войске: надо подготовить его как можно лучше и не спускать глаз с оружейных мастеров. Нужно хорошее оружие, камнеметы для крепостей, осадные башни.

Не все в порядке было и с другими странами. С тех пор как по настоянию франков болгары нарушили договор с Моравией, там тоже было неспокойно. Жители Моравии подружились с сербами и Константинополем, вступили в союз с хорватами, думали об урегулировании отношений и с более отдаленными государствами, чтобы накопить силы и быть в состоянии противостоять своим соседям — франкам. Весь мир бурлил... Насколько Борис знал, отношения между римской и константинопольской церквами были далеко не безоблачными. Папа и патриарх боролись за влияние, разделив земли на диоцезы и пытаясь подчинить себе их население. Выходит, веры тоже люто воюют, и не препятствие им, что глаза на одного бога смотрят. Разумеется, это не касалось его народа... Но и с Тангрой было достаточно хлопот. Не чтили язычников в нынешние времена. Они сохраняли свою власть лишь благодаря государственной поддержке. Послышался скрип дверей и приглушенные голоса — Борис понял, что баня готова. Положив в предбаннике меч и повесив одежду, хан вошел в парилку, он любил купаться один, без слуг — те только приносили чистую одежду и оставляли ее в предбаннике. В большом котле был кипяток, в малом — холодная вода, в обоих плавали медные черпаки с короткими деревянными ручками. Сделав воду терпимой для тела. Борис сел на деревянную лавку и начал обливаться — медленно, вяло, без азарта: мысли не давали покоя. Давно уже повторяясь, собирались они к нему разными путями, повторялась и мысль о сестре. Кремена, как яркая птица, выделялась из окружающей среды. Стоило ей выйти из дворца, люди начинали с любопытством наблюдать за ней. Шепотом передавались о ней фантастические слухи. Мужчины сначала колебались определить свое отношение, но сейчас Борису казалось, что многие из самых знатных людей в государстве не прочь попросить Кремену либо для себя, либо для сыновей. Она манила их загадочностью, странной высокой прической, смуглым лицом, источающим тонкое благоухание. Только блестящие узкие глаза напоминали о шустрой веселой девочке, проказничавшей когда-то наравне с мальчиками. Теперь ребяческое своеволие перешло в странное упорство — отстаивать новую веру. На самые шумные торжества, на разудалые веселые сборища Кремена всегда приходила в платье с глубоким вырезом, и жадные глаза мужчин неотступно следовали за нею. Это не было новостью в Болгарии, славянки так ходили и раньше, но для болгарок это было верхом смелости. По многим соображениям откладывал Борис разговор с сестрой. Одно из них — выждать. Он хотел посмотреть, как приближенные отнесутся к своеволию Кремены, станут ли роптать. Начнут выражать недовольство — он скажет им честно, что все еще не разговаривал с нею, вот встретится, поговорит серьезно. Сначала приближенные при встрече с ней отводили глаза, потом им, пожалуй, начала нравиться эта гордая девушка, которая всегда вежливо здоровалась, — и неприязнь в их глазах исчезла. Многие жены во дворце перестали носить платки. Высокие прически удлинили нежные шеи, сделали женщин привлекательнее, стройнее. Всегда погруженный в дела, хан так и не заметил бы всего этого, если бы не собственная жена. Однажды она вошла к нему совсем другая: не было волос до пояса или обычных косичек с золотыми монетками, она пришла хоть и невысокая и чуть полноватая, но стройная, как ива весной. Она встала на пороге, робко улыбаясь, готовая заплакать или засмеяться от радости. Удивление хана было столь велико, что он не знал, как себя вести. Осмотрев ее, он медленно сказал: