Дорогой чести

Сергей Васильевич читал днем дяденькино письмо всем домочадцам. Тогда Аксинья тоже слушала и так же краснела, когда дошло до поклонов и среди них ей поименно. Теперь Сергей Васильевич прочел все снова и когда посмотрел на нее, то увидел, что на подпертой ладонью румяной щеке блестят слезы.

— Ну что ты? Все же хорошо, — сказал он смущенно.

— Хорошо, да когда ж обратно-то? — обронила она и вышла.

«Сыскал-таки дяденька родное женское сердце, — подумал Сергей Васильевич. — А я?.. Где моя Аксинья?»

В субботу городничий решил проведать Моргуна. Выехал после занятий в правлении и раннего обеда, чтобы, особенно не торопясь, к темноте добраться до Ступина. Но проехал верст десять, и повалил густой снег. Да ветер еще бил им в лицо, раздувал епанчу. Своим коленом прижимал одну ее полу к седлу, но деревяшка на рыси ходила ходуном, и эта пола отлетала. Ветер забирался под нее, лез за мундир. Пришлось перейти на шаг. Снег сыпал все гуще. Совсем как в проклятое утро дуэли Осипа, когда ждал у кибитки.

Впереди раздался топот копыт. Сквозь летящий снег проступили контуры ехавшего навстречу всадника. Когда поравнялись, Непейцын рассмотрел чекмень, отороченный лисой, казачью шапку, надвинутую на брови, усы, прищуренные глаза, крепкую руку, принявшую к поясу поводья донского с оленьей шеей и вислым задом коня.

«Псарь господский, а может, и помещик-охотник», — подумал Сергей Васильевич. Вдруг стук копыт раздался сзади. Его нагоняли. «А у меня и оружия нет, нагайка одна».

Всадник был уже рядом.

— Господин Непейцын? — спросил он, учтиво приподняв шапку. Лицо приятное — мужественное, открытое.

— Да… А вы кто ж такой?

— Вы меня не признаете: больно давно не виделись.

— А как же вы меня прознали?

— Вы лицо известное. Но, верно, и меня вспомните, коль назовусь.

— Так называйтесь же.

— Гришку, кучерова сына, помните?

— Гришку? Как вы сказали?.. — переспросил Сергей Васильевич.

— Ну да. Которого маменька ваша сродственнице подарила, а вы еще просили, чтоб с маткой его не разлучали. Аль забыли?..

— Да неужто Гришка? Вот встреча! — поразился Непейцын. — Но встанем так, чтоб снегом не слепило, друг на друга посмотрим.

— И то, — согласился Гришка.

Они отъехали на обочину, встали рядом, спиной к снегопаду.

— Ты в Луки?

— Туда.

— Так поеду и я обратно. Того гляди, с дороги собьешься. А в Луках ко мне заедешь, поговорим, угощу честь честью.

— Спасибо. — сказал Гришка. — Были дитёй просты, так, видно, и остались. Но заехать нонче никак не сумею: послан от своего господина и чтоб сряду обратно. А уж много просрочил. Вот ежели повернете, то можно и рассказать. Про вашу милость я, почитай, все знаю.

— Откуда же? И кто твои барин?

— От сродственницы вашей, ее сиятельства Варвары Федоровны. А барин мой гвардии поручик Григорий Иванович Михельсон.

— Кем же ты у него?

— Стремянным называюсь. По коням и псовой охоте доверенный.

— Позволь, но матушка дарила тебя тетке своей… как ее…

Они уже ехали рядом к Лукам, и снег сыпал в спину.

— Госпоже Хомяковой, добром помянуть ее нечем, — ответил Гришка. — От ней перешел к сыну, капитану фурштадтскому в Петербурге, а уж он продал нонешнему моему барину.

— Как же случилась такая продажа?

— Как-с? По отцовым, видно, кровям оказался я до коней охоч: объездку в любую упряжку и под верх, выбор для покупки и коновальское дело — все понимаю. А фурштадтская рота возила в Кавалергардский полк овес. Вот офицеры и стали меня через барина узнавать: давали неуков объезжать, к больным коням требовать. Господину Михельсону и загорелось меня купить. Триста рублей серебром отдал. — В последней Гришкиной фразе звучала гордость.

— Ну, и как теперь тебе живется? — спросил Непейцын.

— Бога гневить нечего, жизнь не обидная…

— Стой! А к матери своей заезжал? Она у нас птичницей.

— Как же-с! — улыбнулся Гришка. — Только из Ступина, у ней и засиделся. Второй раз всего повидал, хоть в здешних местах два месяца. Поначалу думал просить продать ее моему барину…

— Мы даром тебе ее отпустим, — перебил Непейцын. — Только пусть дяденька вернется — он в гости в Выборг уехал, а мне без него распоряжаться неудобно… Но он спорить не станет…

— Спасибо, Сергей Васильевич, да сама-то из Ступина ехать не хочет. Затем и подъехал давеча, чтоб спасибо за нее давать.

— Но от тебя отдельно…

— Что ж такое, раз ей без обиды? А потом, как рассмотрелся в нашем Иванове, то и думаю, что нечего туда старуху везти.

— Отчего ж так?

— Да барин наш хоть не злой, а шалый. Как стал сам хозяин, и вовсе порядок потерял. Пока трезвый, еще ничего, а как выпьет, то не знает, куда и кинуться. Деньгами сорит, людей без толку гоняет, ночь на день переводит, — никому спокою нет…

Беседуя, доехали до Лук и простились. Григорий поскакал с письмом к княжне Давидовой, опять насчет щенят, как он сказал.

Через две недели возвратился дяденька, очень довольный поездкой, но такой разбитый дорожной тряской, что два дня лежал не вставая, и Сергей Васильевич с Аксиньей натирали его на ночь медвежьим салом со скипидаром.

Несколько вечеров Семен Степанович рассказывал о встрече со старым другом, о красивом городе Выборге, который стоит среди озер. С огорчением передал, сколь вялы и нерешительны оказались в последнюю кампанию главнокомандующие Буксгевден и Кнорринг, хотя под их командой были отличные генералы, как Каменский или Раевский.

— А когда уезжал, надумали еще переход по льду под самый Стокгольм. Будем вестей ждать, как-то оно пройдет? — заключил рассказ дяденька.

— Ежели Кнорринг командовать станет, так навряд с толком, — заметил Сергей Васильевич.

— Нет, туда три отряда идут: Багратиона, Шувалова и Барклая. Последнего близко видал, когда, в Выборге будучи, он к Алеше с визитом приехал. Долголицый, тихий прибалтиец. Под огнем, говорят, хладнокровен, будто в шахматы в комнате играет. А еще наслышался про Аркащея твоего, который тоже там при мне побывал.

— И его видели? Он-то чего туда попал?

— Чтоб главнокомандующего в рвении подогреть. Только на улице видел, когда в санках за город в парк артиллерийский проезжал. Лицом нехорош, но, правда твоя, деятелен и умеет страху нагнать. Два дня всего в Выборге пробыл, а как все закружилось!..

Этой дружной весной грязь в городе была такая, что Непейцын объезжал окраины верхом, а на главных улицах передвигался только по мосткам и для перехода на противоположную сторону кликал будочников, которые переносили его на руках, к немалой радости уличных ребят. Однажды, когда так случилось у цветковского дома, городничий подумал: «А поговорю я с предводителем и о мощении улиц».

В ближнее воскресенье Сергей Васильевич нанес визит подполковнику и начал с того, что даже в самом Париже первыми вопросами благоустройства почитаются освещение и мостовые. С фонарями пример «первого дворянина» повлиял так благотворно! Ведь он живет на углу лучших улиц, Соломенской и Козловской, и распространяет вокруг свое наглядное влияние. Так не согласится ли предводитель показать пример и во втором деле — вымостить булыжником дорогу только перед своим домом? Это было бы вечным памятником его забот о нуждах города, начало бы собою новую эру… Словом, городничий подпустил такие турусы, что предводитель приосанился и, надув щеки, принялся взбивать пятерней волосы на висках.

«Ну, кажись, клюнуло», — перевел дух Сергей Васильевич.

Произведя над своей наружностью описанную манипуляцию, господин Цветков произнес:

— Mais, mon cher colonel [14] сей осенью состоятся перевыборы. Ежели господа дворяне, оценя сделанное, почтят меня новым доверием, то, parole d'honneur [15], я согласен и на мостовую. Но ежели нет… — Он помолчал и добавил: — То с какой же стати? Не правда ли?..