Фараон Эхнатон

«.. Пенту или с ума спятил, или притворяется полоумным В самые крутые времена Пенту прикидывается немощным или не сведущим в делах человеком. Однажды прикинулся даже глухим. Это очень выгодно, когда человек все может, когда притворство его не вызывает особых подозрений. Сбылось то самое, что шепотом разносилось по дворцовым коридорам. Фараон только подумал, а уж языки разносят его мысли. Такова премудрость жизни. Пробил час. на смену ее величеству идет другая — ее величество Кийа..»

Фараон поглаживает бороду, которая приклеивается к подбородку в торжественных случаях. Приклеивается или подвязывается — это зависит от прихоти его величества.

«…Вот они прибежали на мой зов, словно собаки. И ни одна из них не уступит другой кости, которую брошу им. Брошу, если на то будет моя воля. Догадались ли они о том, что от них требуется, или придется растолковывать им совершенно очевидное, понятное даже слепцу?»

Только Кийа, казалось, ни о чем не думала Глаза ее были устремлены на двух стариков — толстого и тощего. О боже! — неужели подобные развалины могут приносить пользу такому огромному государству, как Кеми? Зачем его величество держит их возле себя, вместо того, чтобы поставить под свое начало молодых — полных сил и решимости, отчаянных в своем упорстве и трудолюбии?..

Фараон спросил:

— Что слышно на Севере, Маху?

Север — это хетты… Это — Митанни. Это — Ретену. Это — Джахи. Север — это непрерывная война — от сотворения Кеми до этих дней, от фараона Нармера до его величества — жизнь, здоровье, сила! Север нынче — это позор для войск Кеми, отступающих, подобно льву, который на брюхе, с рычаньем, лязганьем зубов. Поэтому разговор о Севере — сугубо конфиденциальный…

— Я спрашиваю, Маху, что на Севере?

Его величество грозно приказывает. Его величество может выйти из себя. Через мгновение. И даже не заметишь этого мгновения. Тогда пеняй на себя!

Маху посматривает на Кийю, эдак многозначительно, — дескать, можно ли при ней?..

— Ты слышал, Маху?

— Да, твое величество.

Кийа скашивает взгляд на него — этого тучного человека, из которого — дай срок! — выпустят лишнее. Вот так: перетопят, словно рыбу на жир, и — все!..

Пенту приходит на выручку неуклюжему Маху:

— Твое величество, в арамейской стороне было совершено нападение на наши крепости…

— Как?! — Его величество, кажется, никого не видит. — Как?! На все крепости сразу?

— Нет, на две. Которые близ горы, называемой Муффа.

— Маленькая или большая гора?

— Она тянется с севера на юг. Здесь — два сехена от подножия к подножию. А с востока на запад — половина сехена.

— Гора небольшая, — говорит Кийа.

Фараон согласен: небольшая, можно сказать — горушка. Он кивает ей.

Маху вроде бы приходит в себя. Дар речи возвращается к нему. И он спешит — очень спешит! — сообщить фараону нечто важное.

— Твое величество, я получил сообщение: наши войска в Ретену отступают. Иные полки бежали… в беспорядке.

— Как это — бежали? — Кийа хмурит густые, жесткие брови.

— Назад бежали.

Его величество обращается к ней:

— Когда речь идет о войске, никогда не говорят: бежали вперед. Если даже воины наступают стремглав. Касаясь вражеских спин острием своих копий.

— Да, твое величество, это теперь я усвоила.

И ее пухлые — немного бесстыжие — губы сжимаются в узкую полоску…

«…Эта буйволица еще покажет себя. И мы помянем добрым словом суровую в соответственное время, но справедливую во все годы царицу нашу Нафтиту…»

«…Так ведет себя царица, которая процарствовала, по крайней мере, десять лет…»

«…Молодчина Кийа! С ними только так и надо обращаться. Слуги любят указующий перст хозяина. Слуги обожают царя, снесшего головы многочисленным подданным. Вот так, только так, дорогая Кийа — услада души моей, опора плоти моей, огонь, согревающий стынущую кровь мою!..»

Маху продолжал с воодушевлением, приходящим к царедворцам не сразу, но понемногу. Такое воодушевление исчезает не скоро. Следы его остаются на годы. Царедворец в этом случае быстро наживает на спине горб от многочисленных знаков преданности господину и полного раболепия.

— Твое величество — жизнь, здоровье, сила! — Небольшой наклон головы и в сторону Кийи. — На самом берегу моря — чуть повыше линии, если ее провести от Кодшу до берега, — наши воины тоже отошли…

— Не устояли под натиском врага?

— Боялись попасть в засаду.

— Хороши вояки!

— Твое величество, здесь пала тысяча воинов.

— Каким образом?

— Хетты наседали

— Как — уже и наседали?! Ты же сказал, что наши опасались засады.

—Засада сопутствовала наступлению врага. Один замысел его тесно переплетался с другим.

У фараона задергался подбородок:

— Маху, сколько раз предупреждал тебя изъясняться простым, ясным языком.

Маху подобострастно склонился.

— Сколько раз? — спрашиваю.

— Много раз.

— Да, именно много раз Я приказывал отбросить язык пыльных свитков. Посмотрите в окно, и вы увидите прекраснейшее из творений Атона — город его солнцеликости, великий Ахяти. Дворцы, построенные так, как никогда не строили их в Кеми: быстро — точно молния блеснула, красиво, будто солнце застыло на его стенах, волшебно, словно лунные лучи превращены в камни — белые молочные. Три года — и город Ахяти царственно смотрится в Хапи! Разве с помощью языка, подобного твоему, одолели бы мы постройку в столь сказочный срок? Тебя бы не поняли строители Ахяти, они засмеяли бы тебя и вместо дворцов и храмов соорудили бы что-нибудь несусветное.

— Твое величество, это истина! — говорит Кийа.

— Истина, истина! — подтверждает Пенту.

Маху вот-вот бросится наземь — где-то между его величеством и Кийей; даже не совсем понятно — перед кем? Еще мгновение, и он облобызает маленькие ноги стройной, горячей, как кусок солнца, женщины…

— Прости, великий владыка Кеми, — прохрипел Маху. — Прости!

Фараон махнул рукой. И, словно бы никого не замечая у себя под ногами, сказал Кийе:

— Не кажется ли тебе, что хетты слишком наглеют?

— Это так, — ответила Кийа.

— Видит светозарный Атон: я сознательно избегал столкновений с хеттами. Я отдал приказ не тревожить набегами Ретену. Я сказал Хоремхебу: с нашей стороны ничто не должно огорчать эфиопов. Ливийцам я протянул руку дружбы. Скажи мне: было все это или мне так кажется?

— Было!

— В таком случае не странно ли, что за всю покладистость платят мне неблагодарностью? — Фараон сохранял внешнее спокойствие, смешанное с торжественностью, словно перед ним стояли не двое — Пенту и Маху, но сотня царедворцев. — Мне понятна ярость жрецов Амона Я не доставил им никакой радости. Никакой! Я разрушил их бога, — куски летели в стороны! Священные камни стали наподобие бараньих рогов — теперь никакой силой их не выпрямишь. Стерто, стерто навсегда ненавистное имя!

Кийа слушала фараона благоговейно — будто впервые увидела его, словно пыталась запечатлеть его лик пред долгой разлукой

«…Она пойдет далеко, эта женщина Маху быстро сообразил, как и когда следует пасть наземь. Маху — человек умный. Искушенный. Он видит, что лежит на глубине трех локтей под землей. Его величество сделал свой выбор. Семнех-ке-рэ придется ждать. Может быть, очень долго — до полей Иалу…»

«…Не могу уразуметь: на что надеется этот Пенту? Ведет себя так, словно сейчас войдет сюда ее величество, чтобы сказать свое слово. Но разве реки текут вспять? Его величество не признает перемен, когда решил что-либо. Он идет напролом, точно бегемот в камышовых зарослях…»

— Я предложил мир соседним народам. Всем! А они воспользовались предложением? Я спрашиваю: воспользовались?

Кого он спрашивал: Кийю, Пенту, Маху? Все трое молчали.

— Я спрашиваю: воспользовались?

Кийа сказала:

— Нет.

— Я спрашиваю: воспользовались? — Фараон возвысил голос.

— Нет, — ответил Маху. — Не все.

— Я спрашиваю: воспользовались? — Фараон сказал еще громче, нетерпеливее.