Фараон Эхнатон

В тот самый день, когда разнесся слух о новой соправительнице фараона, Нефтеруф ждал выпечки свежего хлеба. Мааниатон пил пиво и угощал Нефтеруфа. Работники возились у печи, бранились негромко, требуя от двух рабов то дров, то воды, то муки.

— Слыхал? — спросил пекарь. Ему не терпелось первым сообщить столичную новость.

— Новость? Нет, не слыхал.

«…Этот пекарь возбужден. Несомненно, новость важная. Я когда-нибудь отблагодарю его, если обрадует. Нет, он очень взволнован. Пьет пиво небольшими глотками. Точно требуется остудить сердце…»

— Значит, так, — сказал пекарь, — его величество сделал выбор. Наконец-то мы знаем, кто его соправитель.

— Как? Разве до сих пор это было неизвестно?

Пекарь тоже удивился:

— А ты что, догадывался, что ли?

— Я? Нет!

— А по-моему, тебе уже все рассказали.

— Ничуть, уважаемый Мааниатон. Я просто полагал, что царица и есть соправительница.

— Послушай, Нефтеруф, это тебе не с обезьянкой дурака валять. Я говорю о вещах более важных. О государственных делах, значит. А ты бог знает куда гнешь. Сразу видать, что ты из болванов.

Нефтеруф чуть не обиделся, да спохватился: разве обижаться человеку маленькому, жалкому по своему положению, какому-то уличному фигляру! (Именно так представился Нефтеруф в свое время с легкой руки паромщика.)

— Почему же я болван, уважаемый Мааниатон?

— Потому что ты — ничто!

— А ты?

— Я, значит, не болван. Потому что кое-что да значу. — Пекарь поразмыслил немножко и сказал: — Но перед семером я — болван. Перед женою его — болван. Перед его величеством — ничтожество, прах его ног. Вот кто я такой!

Пекарь говорил с упоением и о своем ничтожестве, и о своем превосходстве. Это был выходец из немху, из тех самых самодовольных немху, которые почувствовали себя людьми при его величестве Наф-Ху-ру-Ра. Однако они знали свое место. На это им постоянно указывали. В свою очередь, эти люди довольны тем, что могут запросто осадить другого, который пониже их положением.

Мааниатон выпучил глазища. Засопел. Закашлялся.

— Да, да, Нефтеруф, ты — болван. А если поточнее, то и дурак! Скажи, что не так?

— Ну, видишь ли…

— Что вижу?

— Ты же со мною мало знаком…

— Я?!

Нефтеруф поспешно отступил:

— Я хочу сказать, что ты мало видел, как работаю с обезьяной.

— И это ты называешь работой?

— А почему нет?

Пекарь презрительно сплюнул:

— Нет, ты больше так не должен думать!

— Повинуюсь, господин Мааниатон.

Пекарь внимательно оглядел Нефтеруфа. Да так внимательно, что у того мелькнула мысль: уж не признал ли в нем Мааниатон аристократа из Уасета?

«… Этот хлебных дел мастер так свободно разглагольствует… Он ведет себя так странно. И не боится ушей своих подмастерьев. Или пекарню эту охраняют сами боги, или ахятский семер в родстве с этим домом? Что касается доносительства, то это, по-видимому, исключается. Ибо сей муж никому рта не дает раскрыть…»

— Послушай, Нефтеруф, — сказал пекарь, прикинув кое-что в уме, — почему ты мне так ужасно нравишься?

— Я? — удивился бывший каторжник.

— Да, ты. Воображаю, какой из тебя получился бы помощник. С твоими ручищами. Да с твоим львиным торсом. Если ты пожелаешь бросить своих обезьян — моя пекарня к твоим услугам.

— Из меня — пекарь?! Да я сроду не видывал, как тесто… — Нефтеруф осекся. Он явно поторопился со своим ответом. А куда спешить? Или за углом его ждут обезьяны в клетке?

— Ты не обижайся, Нефтеруф. Я вовсе не хотел обидеть твоих мартышек. Я говорю это к примеру. Если вдруг тебе взбредет в голову эдакое… Я хочу сказать, что мне это было бы приятно. Я готов взять тебя в компаньоны. Учти: не каждому дано держать в столице пекарню. Даже такую захудалую, как моя.

«…Никогда не надо давать волю языку. Забежишь вперед — опозоришься… Сам себя ругать станешь. Ничего плохого этот пекарь не предложил. В моем положении это сущее благо. Подумай, Нефтеруф, дважды и трижды. Ка-Нефер — женщина своенравная. Уж если захотела она что-нибудь — своего добьется. А тебе должно быть известно, Нефтеруф, что измена замужней женщины не остается в тайне. Во всяком случае, рано или поздно она раскрывается. Так что не горячись. Ты же не конь…»

— Ты прав, уважаемый Мааниатон: предложение твое вполне достойное. И хлебопечение ни в какое сравнение с мартышками не идет. Если ты разрешишь, я обдумаю твое предложение, если от него не отказываешься.

— Я? Отказываюсь? — Пекарь возмутился. И крикнул: — Эй ты, Хапу! Поди-ка сюда, Хапу!

Тотчас же появился Хапу. Рыжий подмастерье. Посыпанный мукой. Такой юркий. Лет двадцати пяти.

— Слушаю, хозяин.

— Скажи этому господину: что есть мое слово?

— Сказанное тобой?

— Да, мною!

— О, хозяин, я не видел ничего тверже. Оно выходит из твоих уст чистым золотом. И оно не темнеет. Оно не приобретает иного смысла. Или разит, как меч, или несет благо, подсобно божеству.

— Ты слышишь, Нефтеруф?

— Да, господин.

— Эй, Нофер! Нофер! Глухой заяц! Поди-ка сюда!

Пекарь позвал другого подмастерья. И тот ввалился в комнату, подобно плохо выпеченному хлебу: тяжело, с притопом. Это был коротышка, притом коротышка толстый. Губастый. Лопоухий. Рот до ушей. С высоким лбом. Издали приметным и помятым носом.

— Вот он, красавчик! — Пекарь брезгливо указал пальцем на урода, чтобы не было никакого сомнения в том, кто есть этот красавчик. — Нофер, что ты можешь сказать о моем слове?

Нофер улыбнулся, точно испробовал патоки: губы зашлепали, точно кто-то прошелся босыми ногами по мокрой земле. И загнусавил:

— М… м… м… твое слово… крепкое… и… и… м с… словно… м… м… м… кость…

— Ладно, убирайтесь! — приказал Мааниатон подмастерьям. — Нефтеруф, ты слышал все сам. Не правда ли? И мы не сговаривались. Хочешь, я позову рабов моих? Это азиаты. Я их помыл и обрил. Они — приличные.

— Верю, верю! — поспешил Нефтеруф. — Ка-Нефер хвалила тебя так, что я позавидовал.

— Ка-Нефер — красавица. — Пекарь облизнулся. — Достойная женщина. Достойная хозяйка дома.

— Разумеется, разумеется.

Мааниатон причмокнул языком и погрозил пальцем Нефтеруфу:

— Скажи, а не приглянулась ли тебе красавица?

Он состроил гримасу, словно догадывался кое о чем…

— Мне?

— Да, тебе.

— Я всего-навсего гость в ее доме.

— Ну и что же?

Нефтеруф развел руками. Что так настойчив этот пекарь? Он будто хочет уличить в чем-то, да ждет, пока признается сам повинный во всем. Повинный? Но в чем же?.. Нет, он просто шутит. У самого на уме скверные мысли. А подозревает другого. Только и всего…

— Я вижу, я вижу, Нефтеруф! Ты не прошел мимо нее. Руки ее ухватили-таки нечто между твоих ног!

И пекарь захохотал. Он отпил пива и продолжал хохотать. Нефтеруф на миг растерялся. Нет, он и в самом деле растерялся.

— Ладно, — сказал Мааниатон, понемногу успокаиваясь, — охотно верю, что ты устоял. Однако я готов спорить с тобой.

— Со мной?

— Да, с тобой. Дай руку!

— О чем спорить?

— Не о чем, а на что. На десять кувшинов отменного пива.

— То есть?

— Я говорю: она пленит тебя. Возьмет тебя силой. А что скажешь ты?

Более дурацкого положения Нефтеруф и не представлял себе. Что за спор? Причем весьма обидный: для нее и для него! Но куда там! Пекарь держал свою волосатую руку на весу.

— Дай свою! Подай свою! — кричал он.

Уж очень сильно желание ударить по морде этого оплывшего жирком пекаря! И уйти… Но разве ради этого прибыл сюда бывший каторжник? Для того чтобы драться с Мааниатоном?

И он подал руку. И они пожали друг другу руку. И Мааниатон «разрезал» руки левой рукой: пари было заключено! И пекарь успокоился. Выдув остаток пива.

Нефтеруф осторожно сказал:

— Но мы начали совсем не с этого.

Пекарь выпучил глаза:

— А с чего?

— Э… э… э… Да! Ты сказал, что его величество — жизнь, здоровье, сила! — выбрал нового соправителя.