Фараон Эхнатон

И он стал припоминать слова его величества, которые слышал, о которых рассказывали ему. Взял ее руку в свою, поглаживая запястье — нежное, как лепесток полевого цветка.

— Сорру, я хочу сказать тебе нечто, и у тебя откроются глаза. Это слово будет правдивым, ибо не раз слышал от его величества. Постараюсь отметить изъян в твоем рассуждении. Сделаю все, чтобы разумом поняла меня, поняв меня — стала снисходительной к той стране, где обрела кров.

— Какой кров? — едко спросила Сорру,

— Обыкновенный.

— Ты называешь кровом лавку Усерхета?

— А что?

Сорру усмехнулась:

— Что бы сказал ты, если бы на моем месте оказалась твоя сестра?

— Моя сестра?

— Да. Родная. Пусть даже дочь твоего дяди. Что бы ты сказал?

— Я не думал об этом.

— А если поразмыслишь?

Она была настойчивой. Обхватила руками его шею, привлекла к себе Тихотепа — совсем близко, заглядывала ему в глаза, как в щелочки, через которые ей будто мог открыться новый мир.

«…Как же я не сообразил, что люди есть люди во всей вселенной? Вот еще один пример: Сорру! А ведь казалась она беззаботной пташкой…»

— Сорру, я скажу сейчас то, что скажу: вот уж десять лет Кеми не ведет войны…

— Кто тебе сказал? — Она не разжимает рук, которые вокруг его шеи.

— Это знают все.

— А я?

— Что — ты?

— Ты говоришь «все», — значит, и я. Но я свидетельница другому: война не прекращается! Она кипит на границах Кеми…

— На нас нападают… Вот и война, значит…

— За что же ненавидят вас?

— Кто ненавидит?

— Все!

— Я могу сказать одно: ни один наш воин не перешел рубежи по приказу его величества. Кеми подает примеры благородства. Соседи наши уважаемы нами, словно это — народ Кеми. Имеется строжайший приказ о том, чтобы мир и дружба царили на границах Кеми с сопредельными странами. Это хорошо известно — можешь мне поверить!

— Так почему же гибнут люди и не прекращается звон мечей и ржание обезумевших коней?

— На нас идут хетты, князья Ретену, ваши князья, царьки Джахи, князья Эфиопии. Это они теснят наших воинов. Поверь мне, Сорру! Вот мнение фараона: он не желает войны с соседями!..

— Тогда об этом должны быть уведомлены соседи.

— Это уже сделано!

— Когда?

— Десять лет тому назад. И пять лет назад. И три года назад. И три дня назад.

Она отпустила его. Даже отстранила от себя. Правда, не грубо, ибо он казался сущим младенцем. Который взирает на мир пустыми глазами. Она сказала ему об этом своем ощущении. Тихотеп, к удивлению Сорру, согласился. Ухмыльнулся. Эдак горько. Подумал и сказал:

— Наверно, ты права, Сорру. День и ночь я думаю о своем ваянии. Даже когда сплю, мне кажется, что в руках у меня глина и что мну ее пальцами. Только несколько дней тому назад, увидев тебя, стал думать и о тебе.

— Как о глиняном слепке?

— Почти! — Его ответ был искренен. И это понравилось ей.

— Мне по душе твоя откровенность. Я это почувствовала еще там, в лавке… Так что же ты думаешь обо мне?

— Ты у меня вот здесь! — Тихотеп ткнул пальцем свой лоб

— А Май?

— Что — Май?

— И она там тоже?

— Только ты у меня вот здесь.

— Только, только, только?

— Да.

— Нет, ты отвечай мне: только, только, только?

Он захохотал. Чтобы доставить ей удовольствие, воскликнул:

— Только, только, только, только!

— Вот это в моем вкусе!

Ваятель обнял ее. Потом, скользя по ней, опускался все ниже и ниже и припал губами к ногам. И он пил их, будто воду в Западной пустыне. Жадно, жадно! И он лежал у ее ног, как человек, напуганный воем песчаной бури и ищущий защиты на сухой земле. И, в приливе чувств, прошептал:

— Сорру, я очень люблю тебя. Ты оказалась умнее меня. Глаза твои видят дальше меня. Уж я, уж, живущий в земле!

Она умна, но она — женщина. Сорру говорит:

— Ты правду сказал о Май?

— Сущую!

— Май красива. Она умеет приворожить. Никто не избегнет ее чар, если она того захочет. Девять заклинаний ее способны поразить в самое сердце.

— Не верь этому, Сорру.

— Готова не верить. Всем сердцем. Но я видела все сама. Хочешь, она и тебя приворожит?

— У нее сил недостанет.

— Май училась у одной вавилонянки. Старой такой. Беззубой. Она полюбила Май, как дочь, Ты должен дать слово, что будешь остерегаться ее.

— Даю!

— А клятва? Где же клятва?

Тихотеп поклялся. Хорошее настроение вернулось к нему. Он взял ее за подбородок, повернул голову «в три четверти» и залюбовался. Как ваятель. И как мужчина.

— Вот лицо, которое я хотел бы высечь в камне. И ты будешь стоять рядом с царицей. Я это могу сделать…

— Чтобы я стояла рядом с нею? — перебила Сорру.

— Да.

— С живою?

Ваятель как бы пришел в себя. Прищурил глаза, получше разглядывая Сорру.

— А ты хотела бы стоять рядом с живою?

— Да. Это моя мечта.

— Зачем?

Он поворачивает ее голову чуть вправо, потом — чуть влево.

— Ты создана, чтобы жить в камне… В розовом камне, Сорру… Если свет будет падать с этой стороны, освещая твою левую щеку, красота твоя утроится. И камень будет равен слитку серебра. А может быть, еще дороже.

— Что же может быть дороже серебра?

— Ты! Ты дороже!.. А ты любишь?

— Не поняла — кого?

— Кого-нибудь еще?

— Не знаю..

— Я все вижу… Нет, пожалуй, лучше, если свет будет справа… Слышишь? — я все вижу…

— Я только с тобою могла поговорить о своем горе.

— Правда?

— Да, правда.

— И нос у тебя изумительный. Я такого еще не встречал… Почему со мной? Я внушаю доверие?

— Да.

— Но я же такой, как все…

— Я хотела загрызть тебя, когда ты лежал на мне. Так, как это делают волки.

— Значит, я такой, как все.

— Однако же ты жив. Не загрызла. Ты мужчина, но чуточку не такой. У тебя — душа! И не говори мне больше ни слова. Слышишь? Ни слова! Дай вина… Раздень меня. Можешь порвать одежду. Она как трава. А может, еще дешевле. Я могу ходить нагой. По городу. Если ты прикажешь… Ну, поцелуй…

Соправительница

Маху и Пенту явились к его величеству без промедления. На фараоне была парадная одежда, которая служила ему в особо торжественных случаях. Под бело-красной короной Верхнего и Нижнего Кеми и с золотым уреем на лбу царь казался выше и статней. Как говорили царедворцы, она очень ему шла.

По левую руку от него стояла Кийа — наложница (так называли ее злые языки, правда, втихомолку, шепча на ухо друзьям, весьма доверительно). Взгляд ее больших и чуть раскосых глаз, казалось, застыл в изумлении. Она словно ждала какой-то опасности, но не знала точно, откуда придет эта опасность.

Увидела Кийа царедворцев, и ноздри у нее раздулись то ли от гнева, то ли от внутреннего напряжения, усилившегося оттого, что вошли эти двое — Пенту и Маху

Нет, ничего хорошего не ждала от них. Если бы это зависело от Пенту и Маху — Кийю давным-давно сгноили бы где-нибудь в Синайской пустыне (там, говорят, целые поселения прокаженных). Пенту и Маху в глубине души своей — за царицу, против Кийи и, — кто знает! — может, и против самого фараона. Никто этого не может знать доподлинно, пока пальма здорова и цветет — все с благоговением взирают на нее, но достаточно… Вот именно: что будет потом, когда пальма рухнет в один из несчастнейших, черных дней?

Фараон скрестил руки на груди. Выражение лица его сосредоточенно, словно никого и не замечает в этой комнате.

Маху и Пенту согнулись в глубоком, почтительнейшем поклоне На миг закрыли лица ладонями в знак того, что перед ними — истинное божество, излучающее ослепительный, хотя и невидимый свет.

Его величество выдержал паузу. Она получилась дольше обычной. (Это значит, что дело — нешуточное.) Что же он задумал?

«…Неужели Маху ничего не смыслит? Он сопит, точно гиппопотам в болоте. Затея его величества ясна и не требует лишних объяснений: полная отставка царице! Ее место займет вон та, нахохлившаяся, как воробей в непогоду…»