От рук художества своего

А еще взял себе на заметку Андрей то, что во внутренних покоях часто попадались ружья. Ему рассказывали, что они всегда были заряжены. Государыня императрица стреляла из них в летавших мимо окон птиц. Все знали, как страстно любила она охоту, особенно парфорсную — с гоном зверя собаками. Посему в галерее дворца находился большой тир, где назначалась призовая стрельба, в которой должны были принимать участие все придворные, не исключая и дам.

Анна Иоанновна приобрела в стрельбе большую сноровку.

Глава одиннадцатая

Первый сеанс

ебольшая комната, в которой установили мольберт и где предстояло писать Матвееву, была не роскошна, опрятна, покойна. В ней были гладкие белые стены. На одной из них висело овальное зеркало в раме с бронзовою оправою. И расставлено было несколько стульев с высокими овальными спинками и черными кожаными подушками. Маленький круглый столик на искривленных ножках был приготовлен для красок. В углу высилась огромная печь, сложенная из синих изразцов. По всему полу настелена была узорчатая клеенка на войлоке. Тут было тепло, хорошо, ничто не мешало.

Мольберт Матвеев переставил так, чтобы свет из окна правильно падал на холст. С наслаждением расставлял он баночки с красками и раскладывал кисти.

Матвеев решил сделать предварительный рисунок черным голландским мелом. Он давал отменную черноту и широкую густую тень. Сам он не считал себя портретистом, но уверенность глаза, свобода руки, а более всего любовь к работе во всех ее мельчайших подробностях вселяли в него радость и надежду.

Он всегда боготворил работу живописца, его мускулы становились упругими, голова ясной, душа вольной. Ему не нужно было приспособлять себя к живописи. Он жил только ради нее одной, и она жила в нем. Он испытывал счастье, когда под его кистью оживали безразличные до того времени люди и предметы, художник оживлял их, они оживляли его. И тогда радость его была паче меры.

…Матвеев часто взглядывал на смуглое и привлекательное лицо принцессы Анны, встречался по временам с ней рассеянным взглядом, но у него это было мимолетно, потому что он старался запомнить посадку головы, движение бровей, склад губ…

Его особенно поразило ожерелье на шее Анны. Оно было из сапфиров и изумрудов в серебре, с бриллиантами. "Ух какое знатное ожерелье, чудо! — думал Андрей, разглядывая подробней, как оно лежит на шее. — Оно создает вокруг себя какой-то удивительный, сияющий воздух, это пригодится". Он дивился красоте яхонтов, чистоте и силе цвета, вложенных в камень самой природой. Видать, этот яхонт належался где-нибудь в глубине крутой горки против солнышка, набрал там силенок.

Самоцветы сияли, испускали свой собственный свет, который прыгал снопами летящих искр. Они перебегали в длинные лучи, вспыхивая и дрожа. Камни словно рвались из глухих закрепок, и нежные ажурные лапки, казалось, едва сдерживают их. Мерцающий свет канделябров будто дразнил бриллианты, и они лучились всей своей огранкой, манили глаз радужностью.

Андрею всегда самое большое наслажденье доставляла игра цвета. Весь мир виделся ему цветным, и каждый раз он восхищался игрой дополнительных цветов и оттенков.

Бесконечный перламутр, праздник цвета его зачаровывал. Его глаза схватывали цвет на лету, в паренье, и Матвеев уже не видел ни близкого, ни далекого — все сходилось в одной точке. Цвета сталкивались и колебались, все подчиняя своему движению. Цвет становился формой, которую Андрею предстояло воплотить в рельеф и рисунок.

Живописцу внезапно захотелось увидеть это чудное яхонтовое ожерелье на шее Орины, чтобы оно шло поверх царского платья. "А что, как заместо принцессы напишу я когда-нибудь Оринушку в таком же одеянье? — подумал вдруг Андрей и улыбнулся своей мечте. — Повторю по-иному "Автопортрет с женой", но уже спустя десять лет после того… А что, возьму и впрямь напишу, — уже твердо решил он. — Пусть будет что будет, хоть трава не расти!"

Дрожь злобного наслаждения сотрясла его. Он широко и простодушно улыбнулся принцессе. А она, приняв улыбку художника как знак восхищения ее красотой, улыбнулась ему в ответ.

Затея будто подхлестнула Андрея. Он стал писать яростно, заметно повеселел, что тут же вызвало тревожное любопытство у принца Антона, который сидел поодаль. Принц взглянул на живописца с удивлением.

— У тебя пошло дело, не правда ли? — тихо спросил Антон по-немецки.

— Так точно, ваше высочество, — быстро и с поклоном ответил Матвеев по-немецки же и поморщился.

Спрашивая, принц не думал даже, что художник поймет его. Он удивился, инстинктивно чувствуя какую-то неприязнь со стороны этого мужлана.

Андрей делал подмалевок английской краской, прописывал платье от шеи, прорисовывал мягкой кистью глаза, намечал вохрой красной губы, искал выразительный поворот и думал про себя о том, что у этих немецких принцев, — а их он повидал достаточно еще в Голландии во время учебы, — странная манера налезать на человека. Пишут тебя, ну и стой покойно. Андрей был хлесток рукой и глазом, не зря попал в лучшие ученики в Антверпенской академии художеств. За эту резкую манеру письма полюбил его ректор Клас ван Схоор, суровый старик с желчным лицом, который увидел в Матвееве единомышленника и собрата, крепко привязался к нему.

Андрей с удовольствием вглядывался в черты Анны, она нравилась ему своей непосредственностью, простодушием, порывистостью. Принцесса тоже прониклась к живописцу симпатией и, сама не зная почему, улыбалась ему. Может быть, чтобы досадить принцу Антону.

"И она будет принадлежать этому пучеглазому прусскому заике", — думал Андрей с неприязнью. Он даже осмелился ревновать Анну. От этого еще яростнее шваркал кистью по холсту. Упоенно отбегал от мольберта, возвращался обратно. Был странно, непонятно счастлив и даже тихонько поскуливал от полноты чувств.

Он видел только холст и пятно белого нежного лица Анны в резко очерченном овале.

Принцу Антону вся эта возня с двойным портретом казалась пустой и ненужной затеей императрицы, оспорить которую он конечно же не мог. Да и сам живописец производил на него довольно странное и неприятное впечатление. "Все эти пиктуры с придурью, — думал Антон, бледнея от злости. — От них всего можно ожидать. Давно известно: художники и сумасшедшие — одного поля ягоды".

Принц с недоумением увидел на лице Матвеева ухмылку и несколько даже взъярился. Но вдруг живописец сделал два больших шага к Антону. Тот вздрогнул от неожиданности. Это не скрылось от Анны, и она, не показывая виду, от души веселилась. Испуг принца не ускользнул и от Андрея. Но внешне он оставался сосредоточенным, нахмуренным, погруженным в работу.

Антон негодовал. Он презирал этого самодовольного, дерзкого моляра и смотрел на него с нескрываемым раздражением. "Всыпать бы ему горячих, чтоб знал свое место!" — думал принц.

А живописец поводил головой в сторону, смотрел в кулак, отходил в дальний угол комнаты, снова подходил к холсту, что-то там тер, размазывал, подтирал, скреб. В его угрюмых глазах загорались веселые искорки, по тонким губам пробегала довольная улыбка.

Антон недоумевал. "Что бы это, — думал он, — значило?"

— Получается? — нетерпеливо спрашивал он у художника.

— Непременно получится, ваше высочество, — односложно отвечал Матвеев.

Антон досадовал, что принужден тратить время, которое он мог бы с большей пользой употребить в обществе юной француженки, капризной пылкой камерфрейлины Мари.

— А ты обучался у Каравакка? — спросила Анна у художника.

— Он желал меня привлечь, ваше высочество, к учению у себя, — отвечал Матвеев. — Полагая ошибочно, что я в том весьма нуждаюсь. Сие могу объяснить тем лишь, что иные иноземцы думают, будто русские все еще находятся в глубоком невежестве. Мы же убеждать их можем самим делом, что они в таком своем мнении изволят заблуждаться!