От рук художества своего

— На том свете отдохнем! На том! — Императрица рассмеялась, видя неловкость и смущение Филатовны, и приказала: — Ну, поди ко мне поближе!

Филатовна плюхнулась пред нею в самые ножки.

— Подымите ее! — крикнула Анна Иоанновна.

Мужеподобная шутиха, что неотлучно была при императрице, бросилась со всех ног подымать Филатовну. А та еще пуще растерялась, не умея встать. Наконец кое-как Филатовну поставили на ноги.

Императрица снова велит:

— Ну, Филатовна, говори! А то отдам Бирону на конюшню! Он на тебе ездить будет!

— Спаси и помилуй, не знаю, матушка, что и говорить!

— Рассказывай страшное, про разбойников. Живо!

Гостья про себя подумала: "Вот навязалась, ведьма, на мою голову", — а вслух сказала:

— Да я же с разбойниками, матушка, и не живала.

— Не живала! Ну, так выдумай! Ну что, не можешь? Ладно уж, иди спать!

Обрадованная Филатовна выплыла из опочивальни лебедем. Уже за дверьми передохнула: "Фу, слава богу, отцепилась!" А поутру, в десятом часу, ее снова призвала императрица.

— Чаю, тебе не мягко спать было, Филатовна?

— Мягко, матушка, мягко, уж так выспалась! — Филатовна снова упала в землю перед ее величеством.

Императрица тешилась. Она встала с утра в хорошем расположении духа.

— Подымите ее, а то сызнова уснет! Ну, Филатовна, рассказывай! Не томи!

— Да что и говорить, матушка! Вчерашний день я была будто каменная. С дороги устала. И ко встрече, как к исповеди, готовилась.

— Ну, Филатовна, говори, говори еще!

— Не знаю, что и говорить, всемилостивая!

— Эко ты поглупела, милая, к старости! Где твой муж, у каких дел?

— В селе Дединове, матушка, в Коломенском уезде, управителем служит. Живем хорошо с ним, ладно.

— А вы же раньше были в новгородских?

— Да, матушка, а нынче эти волости, государыня, отданы в Невский монастырь.

— Ну, и где же вам лучше?

— В новгородских лучше было, государыня! А в энтих беднее…

— Ну, а мужики в ваших местах богаты ли?

— Богаты, матушка, в достатке.

— Почему вы от них не богаты?

— А кто знает! Может, они ловчат, может, воруют… А у меня, всемилостивейшая государыня, муж честен и беден. Он спать ляжет и говорит: "Я сплю и ничего не боюся, и подушка в головах не вертится".

— Так-то лучше, Филатовна! Не богатство пользует, а честь, не воровство избавляет от смерти, а правда! Или не так?

— Так, матушка, истинно так!

— Ну, Филатовна, говори, говори!

— Да уж все высказала, матушка!

— Еще не все! А скажи-ка, стреляют ли дамы у вас в Москве?

— Видела, государыня, князь Алексей Михайлович Черкасский учит стрелять княжну из окна. А мишень у них на заборе поставлена. Вот и тешатся…

— Ну, а попадает ли княжна в мишень?

— Иное, матушка, попадает, а иное кривенько.

— Ну, а в птиц стреляет ли?

— Да, видела сама, государыня, посадили голубя близко к мишени и застрелили в крыло. И голубь, бедный, ходил накривобок, уж так, сердешного, жалко мне было, а в другой раз его княжна и пристрелила.

— Ну, а другие дамы стреляют ли?

— Не могу, матушка, донесть, не видывала. А врать не стану!

— А я, Филатовна, страсть как люблю стрелять! У меня возле Аничкокой слободы сад для охоты заведен — ягдгартен прозывается. Так там устраиваем гоньбу и стреляние оленей, кабанов, зайцев. Ну, что скажешь, Филатовна?

— Вольному воля, матушка, стреляй себе на здоровье! Все благо, в чем душа подможение находит!

— Верно говоришь, Филатовна, верно! Не зря тебя сюда завезли.

Императрицу пришли одевать, и она, занятая туалетом, оставила Филатовну в покое.

— Отпускаю тебя, Филатовна, пока, только прости, а я опять за тобой пришлю. Вот тебе сто рублев. Гляди, на безделку не трать! А знаешь, Филатовна, я помню ваше Дединово, с матушкою ездила молиться к Николе Родовицкому, между Коломною и Рязанью. Места там хороши! Не то что у нас — сыплет дождик, как горох, на все двенадцать дорог.

— Вот бы, матушка, ты и ныне к Николе-то чудотворцу пожаловала помолиться!

— Куда там! Молись богу, как мир будет, а пока что турка надобно воевать. А ты сходи-ка, Филатовна, в сад мой, погляди, а уж после тебя домой возвратно отвезут! Моих птиц погляди-ка!

Филатовна вышла в сад. Там все было ухожено, подстрижено, посыпано. Только сильно тянуло сыростью. Там Филатовна передохнула от расспросов державных. Радехонька она была — и сотне за пазухой, и близкой дороге домой. Ходила-ходила да вдруг и вышла на диковинных птиц, и рот от их чудного вида разинула. Птицы те от копыт до головы были величиною с лошадь. Копыта на них были коровьи, а коленки лошадиные и бедра тоже лошадиные. Птицы ходили величественно, что-то выискивали в траве. Они подымали крылья, выклевывали под ними, сверкали голыми бедрами. Их длинные, лебяжьи шеи несли гусиные головки с черными бусинами глаз. Перья на птицах были необычайно длинные — такие Филатовна не видывала на шляпах.

— Как же их зовут-то, птиц энтих? — спросила Филатовна у лакея, что стоял неподалеку.

— А ляд их знает! — Лакей поскреб по спине тремя пальцами. Потом он поправил камзол и сказал Фила-товне: — Ты постой-ка здесь, я мигом сбегаю!

Он помчался во дворец и вскоре вернулся.

— Страхокамин! — выпалил он. — Тьфу, пропади они пропадом, забыл! Строфокамил! — вскричал он радостно. — Точно, стро-фо-камил! Привезены из жарких стран. За великие деньги! Они яйца несут во какие! В одну руку не уберешь. Не видала? Эх, ты! В церквах такие яйца по паникадилам привешивают.

— Ну, спаси тя Христос, милый! Так уж ты мне хорошо разъяснил.

Филатовну пришли звать в дорогу. Карета была снаряжена.

Глава девятая

Пейзаж с купцом

В стольном городе гвалт стоит, снуют, ровно им нашатырем под хвост плеснули. Девки попадаются сдобные, румяные, круглые, взоры в них горят опасно. Тут на все свой закон, своя форма.

У Матвеева-живописца глаз вострый, так и нижет, так и раздевает. Его не оттолкнешь, не вытравишь. На спор Андрей может ловко отгадывать, что за человек ему встретился. Поглядит на прохожего и тут же говорит, кто есть кто. Уже не раз ему собратья художники и пивы ставили за проигрыш, и водку.

Нынче идет Андрей, глядит, не для спора, а для себя отмечает. Вон тот, к примеру, носом шмыгает, будто не знает куда его девать, — наверняка стряпчий. Щами от него за версту прет. А этот семенит — церковный причетник. Вон бабенка, растерянная улыбка на устах. Видать, любви ищет, скучает. А сама тельная еще. Вдова! Взор потух оттого, что мужика у ней давно не было. А талья точеная и бедра полны. Этот суровый дядя, бровастый, с иголками, заколотыми в борта, в короткой поддевке — суконного дела мастер. И выпить мастак, бровка дугой, а в глазу искра так и взыгрывает.

Ага, шведский капитан пожаловали морем. Посадский человек. Корабельный мастер. Монастырский слуга. Все спешат. И отчего, думает Матвеев, люди больше свою телесную жизнь устраивают, а о душе меньше думают?

Молодость ведь пташкой скачет, а старость черепашкой добирается. Суета сует!

А тот вон гусь с длинным, книзу носом — канцелярист? Точно. Руки чо локоть в чернильях. Этот, верткий, в лоснящемся камзоле, — провиантмейстер, должно быть. Их ты! Вот так чучело-мучело. Из-за моря или наш купец так вырядился? Они теперь толк узнали, как поездили по чужим землям, все норовят на заморский манер вырядиться. О, камзол зеленый — суп несоленый… А ну, дай-кось спрошу, кто таков. Рожа добродушная. Или мимо пройти?