Королевская аллея

Весною в Париже только и говорили, что о предстоящей войне с голландцами. Знатные молодые люди нетерпеливо рвались в бой. Я радовалась этой войне из любви к брату, надеясь, что он сможет отличиться, — в ту пору дворяне завоевывали себе положение единственно шпагою, а будущая кампания обещала быть победоносной.

25 апреля 1672 года господин де Лувуа передал мне приказ собираться в дорогу и ехать вместе с маленьким Луи-Огюстом в Женитуа, местечко в окрестностях Ланьи, где Король намеревался провести три дня, отправляясь из Сен-Жермена в армию. Там я остановилась в небольшом замке, принадлежавшем сьеру де Сангену, дворецкому Короля. На рассвете 27 апреля к дому подъехала карета шестерней, с зашторенными окошками; из нее вышел Король об руку с госпожою де Монтеспан. Мне показалось, что они в наилучших отношениях. Король провел в Женитуа целый день и решил, что госпоже де Монтеспан лучше остаться и пожить здесь два-три месяца, до родов. Как и всегда, отправляясь на театр военных действий, он привел в порядок свой «сераль»: Королеве назначил жить в Сен-Жермене, мадемуазель де Лавальер отправил в монастырь к кармелиткам, а госпожу де Монтеспан отдал под мою охрану в Женитуа.

Эта последняя перед сражением любовная эскапада позволила Королю впервые увидеть своего сына, чем он остался весьма доволен. Он нашел мальчика прехорошеньким, каким тот и был на самом деле. Король не обратил внимания на слабость его ножек, скрытых длинным детским платьицем, которое придавало ему вид младенца, и впрямь еще не способного ходить. Я постоянно носила его на руках либо держала у себя на коленях; он без всякой робости играл с величайшим из монархов Европы, выказав себя разумным и смышленым ребенком. Я провела чудесный вечер между Королем и его метрессою, нарядившись, по такому случаю, в затканное золотом платье — подарок маркизы. Мне показалось, что эта перемена в моей внешности пришлась Королю по душе, — нужно сказать, что беременность отнюдь не красила фаворитку; впрочем, она уже не худела, даже когда не бывала в положении, и, если лицо ее хранило прежнюю красоту, то фигура начала угрожающе расплываться. В тот день я перехватила несколько весьма выразительных взглядов Короля, которые несомненно польстили бы опытной кокетке; я им порадовалась, но не сделала ничего, что могло бы возбудить чувство, вполне для меня бесполезное.

В последующие три месяца, проведенные в Ланьи, я довольно тесно сдружилась в маркизою. Мы и впрямь жили там, словно две сестры или, вернее, кузины — одна богатая и блестящая, другая бедная и скромная.

Слушать госпожу де Монтеспан было истинным наслаждением: она умела с приятностью порассуждать о самых серьезных вещах и облагородить самые банальные, была весьма начитана и знала латынь и греческий не хуже своей сестры, аббатисы де Фонтевро, хорошо разбиралась в литературе, оказывала помощь многим поэтам; вдобавок никто, как она, не умел развеселить общество блестящими остроумными шутками. Когда она бывала в ударе, ее описания министров, принцев и слуг были столь убийственно язвительны, что в обществе это называли «пройти сквозь строй». Она не щадила никого, вплоть до Короля, которого иногда осмеивала даже в его присутствии.

— Знаете ли вы, мадам, что Король совершенно лишен деликатности? — сказала она мне однажды, когда мы сидели вместе с маленьким Луи-Огюстом на краю бассейна. — Подумайте только, он осмелился разместить меня в одних апартаментах с герцогинею де Лавальер! Я упрекнула его в этом, и он пристыженно ответил: «Сам не знаю, как это получилось, я об этом не подумал». «Вы-то не подумали, зато я подумала, что это для меня наивысшее оскорбление», — объявила я ему. Может быть, он и не влюблен в меня, но считает своим долгом иметь репутацию возлюбленного самой красивой и родовитой женщины в королевстве.

Говоря это, она рассеянно вертела в руках волчок, который уронил ее сын, потом запустила его на белом мраморе бортика так сильно, что он превратился в маленький кроваво-красный вихрь; я вдруг, как по волшебству, перенеслась на улицу Нев-Сен-Луи, вспомнив красное винное пятно на скатерти в тот день, когда узнала о любви маршала д'Альбре к другой женщине; и, как и тогда, сердце мое дрогнуло, словно пронзенное кинжалом.

— Что это за печальная мина? — спросила госпожа де Монтеспан, всегда зорко подмечавшая выражение чужих лиц. — Она к вам совершенно не идет!

И она передразнила меня.

— О, это не важно, мадам. Я просто устала.

— Ну, уж оставьте! Меня вы не проведете, я знаю, в чем дело: вы благочестивы, вы хотите воспитать благочестивыми моих детей, но не желаете выслушивать мои любовные истории, — еще бы, ведь их предают анафеме во всех церквях Парижа. Что ж, возьмите их сторону. Но поторопитесь, — скоро Король выгонит их всех и отвергнет Королеву из любви ко мне, слышите ли вы меня? Я презираю святош, кто бы они ни были! И уберите с глаз моих вашу скорбную физиономию, мне тошно на вас смотреть!

Я воспользовалась этой вспышкою гнева, чтобы исчезнуть, подхватив на руки маленького Луи-Огюста; ребенок удивленно глядел на мои слезы и прижался ко мне, словно хотел утешить в горе, которого не понимал. К счастью, его мать не заметила этого: ее проницательность ограничивалась лицами, но не достигала сердец.

20 июня 1672 года маркиза родила в Ланьи второго сына, которого назвала Луи-Сезаром; позже он стал графом Вексенским. Имея Сезара и Огюста, ей оставалось только произвести на свет Александра, дабы собрать вокруг Людовика полное семейство героев [44]; впоследствии явился и он — в лице графа Тулузского.

Луи-Сезар родился слабеньким и хилым, более того, калекою: личико у него было приятное, но одно плечо выше другого и спина колесом. Госпожа де Монтеспан вполне равнодушно отнеслась к этому уродству. «Его внешность не имеет значения, сказала она, — мы все равно предназначаем его для Церкви».

Однако, явные физические недостатки этого новорожденного заставили фаворитку обратить внимание на скрытую болезнь маленького Луи-Огюста. Уступив наконец моим упорным просьбам, она призвала опытных врачей, которые установили, что у мальчика слишком слабые ножки и, к тому же, одна короче другой; они не знали никаких средств поправить дело и не обещали, что ребенок когда-нибудь пойдет.

Я решилась сама заняться укреплением здоровья этого малыша, употребив любые средства, лишь бы научить его ходить. Я объяснила госпоже де Монтеспан, что Сезар должен постоянно находиться рядом со мною, так как его состояние требует неусыпного наблюдения и забот. Я настойчиво втолковывала ей, что хочу жить в одном доме с обоими детьми, а для того, чтобы по-прежнему держать их существование в тайне, готова даже не встречаться с друзьями и никому не сообщать о моем местонахождении.

Король одобрил этот план, и в августе 1672 года я поселилась в просторном красивом доме с большим садом; дом стоял сразу за Вожирарской заставою, в довольно пустынном предместье, обладавшем всеми достоинствами сельской местности. Я взяла с собою Нанон Бальбьен; кроме того, мне наконец предоставили слуг. Чтобы отвести всякие подозрения — ибо в этом месте любой прохожий легко мог заметить кормилицу или услышать детский плач, — я предложила госпоже д'Эдикур отдать мне ее маленькую дочь; мать, угнетенная своей долгой опалою, с радостью согласилась, в надежде возобновить прежнюю дружбу со мною (как оно потом и случилось) и оправдаться перед Королем (в чем она не преуспела). Для ровного счета я добавила к этой маленькой компании моего племянника Тоскана.

Малютка д'Эдикур, хорошенькая, как ангелочек, обладала особым притягательным очарованием. Когда в дом являлись посторонние, я называла ее сестрою или кузиною — смотря по обстоятельствам — других детей; ей настолько понравилась эта игра, что иногда она сама меня спрашивала: «А кто я сегодня, мамочка?» — так она нежно обращалась ко мне. Малыш Сезар, находившийся в том возрасте, когда ребенок — всего лишь маленький зверек, охотно улыбался мне; Луи-Огюст и Тоскан, называвшие меня то «матушкою», то «мадам», целыми днями не сходили с моих рук. Но даже и в этом счастливом уединении мне хватало забот и волнений. Однажды, вернувшись с прогулки с двумя старшими детьми и малюткой Луи-Сезаром, я застала у себя господина Кольбера, который ждал меня с явным намерением разведать наши секреты. Но я-то вовсе не собиралась открывать их и проворно сунула младенца в передник проходившей мимо горничной; та спокойно, не вызвав подозрений, унесла его, словно это был узелок с грязным бельем.