Королевская аллея

Я и пальцем не шевельнула, чтобы отвести от госпожи д'Эдикур молнии королевского гнева: во-первых, он неминуемо обрушился бы и на меня, а, во-вторых, я считала, что эта сирена с акульими зубами и гадючьим языком вполне заслужила суровое наказание. Ей пришлось покинуть Двор, лишившись друзей и сетуя на предательство окружающих; когда она в безутешном отчаянии садилась в карету, чтобы ехать к мужу в Эдикур, это была уничтоженная женщина, которой оставалось утешаться лишь одним — что она сама навлекла на себя кару.

Король, однако, скоро доказал, что не гневается на маршала д'Альбре за племянницу: он назначил его губернатором Гюйенны [43]. Мне же, невзирая на сношения с опальной клеветницею, он передал через свою возлюбленную, что желает видеть меня.

Эта наша первая встреча состоялась в покоях фаворитки; я сидела в ожидании Короля, вместо того, чтобы, как обычно, исчезнуть перед его приходом; сердце мое взволнованно билось, я со страхом готовила жалкие извинения за дружбу с госпожою д'Эдикур. Но Король ни словом не помянул провинившуюся, — напротив, был весьма любезен, весел, разговорчив, держался в высшей степени просто и, вместе с тем, в высшей степени по-королевски. Он слегка расспросил меня о моей жизни, о своих детях, которых до сих пор не видел, и, наконец, с видом полной искренности, сказал, что госпожа де Монтеспан очень привязана ко мне, а он благодарен за мою службу.

После этой встречи госпожа де Монтеспан написала мне, что Король нашел меня кроткой и простосердечной и что ему понравился «огонь в моих глазах»; я шутливо ответила ей, что «горю, но не сгораю» — сей девиз был вырезан на печатке, которой я тогда скрепляла письма.

Спустя некоторое время Король, желая еще раз показать, что безумные выходки госпожи д'Эдикур не повлияли на его уважение ко мне, внезапно пригласил меня на свою прогулку; это случилось в октябре месяце, в Версале. Я обедала с «Дамами», как называли тогда мадемуазель де Лавальер и ее соперницу, и уже собралась было уходить, как вдруг Король предложил им проехаться по парку в коляске. Мне также оказали эту честь; я никак не ожидала ничего подобного и удивилась не меньше придворных. К счастью, в тот день я была в тот день прилично одета. Король не говорил со мною, но то обстоятельство, что он пригласил меня в свою коляску, заставило всех насторожиться; господин де Лозен, которого я не видела с той ночи, когда он передал мне новорожденного, пустился в длинную беседу со мною; господин де Тюренн счел уместным напомнить о нашей давней дружбе; все это приключение чрезвычайно развлекло меня, если забыть о бледном лице и красных от слез глазах мадемуазель де Лавальер, забившейся в угол коляски; при одном взгляде на это воплощение скорби можно было исполниться отвращением к королевской благосклонности.

Два месяца спустя господин де Лувуа, по приказу монарха, отдал моему брату под командование роту в сто человек из Пикардийского полка, а в августе 1671 года еще и другую, конную. Эта щедрость несказанно тронула меня; я восхищалась и великодушием и величием Короля; увы, после того я не видела его несколько долгих месяцев или, вернее сказать, месяцев, показавшихся мне долгими.

Я провела эти месяцы в молитвах и беспокойствах, доставляемых мне обоими детьми.

Малютка Франсуаза, которой шел третий год, была слаба здоровьем: колики сменялись лихорадками, конвульсии — нарывами; к концу 1671 года она так исхудала и побледнела, что утратила все свое очарование; однако, как бы жестоко она ни страдала, я ни разу не услышала от нее ни одной жалобы. Когда она заболевала, я брала ее к себе на колени и целыми ночами баюкала, напевая услышанные в детстве мелодии, перемежая «Восхваление святой Урсулы» весьма нескромными креольскими песенками. Она молча слушала, сунув в рот большой палец и серьезно глядя мне в лицо своими большими, поблекшими от боли глазами.

Что же Луи-Огюста, хорошенького пухлого малыша с чудесными светлыми кудряшками, он, к моему удивлению, все еще не ходил, при том, что был вполне нормального сложения; едва я ставила его на пол, как он падал. Госпожа де Монтеспан не принимала мои страхи всерьез. «Напрасно вы беспокоитесь, — говорила она, — мой сын лентяй, а дочь — соня, ей просто нравится, что вы ее баюкаете». Тщетно я пыталась отвлечься в компании моих друзей от грустных мыслей, которые она считала вздором.

Общество моих друзей тем временем рассеялось: маршал д'Альбре с женою удалились в Бордо, а герцогиня Ришелье, гувернантка фрейлин Королевы, не выезжала из Сен-Жермена. К счастью, в Париже оставались еще мадемуазель де Ланкло, госпожа де Моншеврейль, господин де Барийон и весь кружок дам де Куланж и Севинье.

Нинон старела, не дурнея, но склоняясь к постоянству в любви. Постоянство это пало на юного фата, вовсе его не заслуживающего — сына маркизы де Севинье, который, следом за своим отцом, подчинился законам «современной Леонтины». Связь эта повергла Мари де Севинье в глубокую скорбь, но не принесла счастья и самой Нинон: юный щеголь был изменчив нравом, глуп и неинтересен.

Что же до Барийона, то его былая страсть ко мне превратилась теперь в тихое и скромное обожание. Он уже больше не бился головою об стены, как пятнадцать лет назад — возраст брал свое, — но, подобно маршалу д'Альбре, питал чувство, которое не тяготило к умным беседам, составляющим соль истинной дружбы. Столь неизбывная любовь, несомненно, заслуживала признательности, и я, при случае, выказывала ее своему верному поклоннику. Маленький Лозен, фаворит Короля и почти что его родственник, забывшись, повел себя столь дерзко, что в конце концов надоел Королю, а, главное, его любовнице; 25 ноября 1671 года господин д'Артаньян арестовал его и препроводил в крепость Пиньероль. Падение всесильного министра произвело в обществе фурор; о нем неустанно толковали целых два месяца. Однако скоро на сцену явился другой — не кто иной, как маркиз де Вилларсо. Явившись к Королю просить должности для своего сына, он кстати поведал ему о слухах, согласно которым монарх заинтересовался его племянницею, мадемуазель де Грансе, и намекнул, что дело это следует поручить ему, а не другим, — так, мол, оно будет вернее. На что Король со смехом ему ответил: «Вилларсо, мы с вами оба слишком стары, чтобы бегать за пятнадцатилетними девочками!» Происшествие это отнюдь не добавило мне уважения к моему бывшему любовнику; оно лишь напомнило мне прошлые напасти, заставив дрожать от страха, что госпожа де Монтеспан, весьма ревниво следившая за Королем, как-нибудь узнает о моей связи с маркизом и сочтет меня его пособницею.

Весною 1672 года состояние маленькой Луизы-Франсуазы внезапно резко ухудшилось. В течение нескольких недель ее мучил нарыв в ухе, от которого у ней распухло личико; я была вне себя от беспокойства, но потом мне показалось, что болезнь миновала. Однако, придя к кормилице, я с ужасом узнала, что девочка лишилась зрения; на следующий день она уже не могла говорить и впала в прострацию, сопровождаемую конвульсиями. Я больше не отходила от ее постельки. Врачи объявили, что нарыв прорвался в мозг и надежды на излечение почти нет.

Я помчалась в Сен-Жермен, чтобы сообщить госпоже де Монтеспан о состоянии ее дочери; когда я вошла, у ней сидел Король; я торопливо рассказала обо всем; волнения и боль за маленькую страдалицу сжимали мне горло. Король участливо посоветовал мне отдохнуть, — я и в самом деле не спала уже несколько ночей и была до того одурманена усталостью, что начала молить его прислать нам придворного врача, дабы спасти ребенка. «Это невозможно, сударыня», — коротко ответил Король, а госпожа де Монтеспан сердито заметила, что негоже посвящать чужих в дела этих детей.

Делать нечего; я вернулась к моей маленькой больной, которая лежала в таком оцепенении, что кормилица сочла ее мертвою; я приложила зеркало к ее губам, оно не затуманилось, однако, пульс еще слабо бился.

Двое суток девочка находилась в агонии; на заре третьего дня, 23 февраля, она скончалась у меня на руках. По злой прихоти судьбы, смерть этой малютки явилась следующей ступенью к моему успеху. Явившись к госпоже де Монтеспан со скорбной вестью о кончине больной, я не могла сдержать рыданий. Госпожа де Монтеспан была на шестом месяце беременности; она не нашла ничего лучшего, как утешить меня словами: «Не огорчайтесь, мадам, мы сделаем вам других»; я расплакалась пуще прежнего. Подняв наконец глаза, я увидела Короля, также в слезах; он тихо сказал госпоже де Монтеспан: «Как она умеет любить!», отвернулся и вышел. Шесть дней спустя умерла другая его дочь, которую звали «маленькая Мадам»; на все время Карнавала Двор погрузился в траур. Я и не подозревала, насколько глубоко мое горе тронуло сердце человека, который, не будучи примерным супругом, был зато нежным, любящим отцом.