Жан Баруа

Лицо его искажается. Пауза.

Потом, Баруа, я возвращался пешком, не торопясь, по набережным Сены. (С тоской.)И на всем протяжении пути, мой дорогой, я задавал себе вопрос: «А что, если он прав?»

У Баруа вырывается жест удивления.

(Поднимая руку и устало опуская ее.)Я так ясно представил себе, какой оборот примет это дело, когда наше сомнение по поводу виновности Дрейфуса сделается общим достоянием!

Баруа (с живостью).Это и будет его реабилитацией!

Люс. Согласен. Но не будем самообольщаться. Произойдет и нечто другое, и это – главное. (С усилием.)Начнется, мой друг, борьба справедливости против французского общества…Борьба ожесточенная и, быть может, в некотором смысле преступная.

Баруа (с силой).О, как вы можете?…

Люс (прерывая).Послушайте… Если Дрейфус невиновен, что несомненно… (с добросовестностью ученого)или почти несомненно, то на кого тогда падет вина? Кто сядет вместо него на скамью подсудимых? Генеральный штаб французской армии.

Баруа. Ну и что же?

Люс. А за спиной Генерального штаба стоит нынешнее правительство республики, то есть тот порядок, который вот уже двадцать пять лет обеспечивает национальную жизнь Франции

.

Баруа молчит. Пауза.

Я никогда не забуду, Баруа, этого возвращения домой вдоль набережных… Передо мной встала ужасная дилемма: знать правду и закрывать на нее глаза, склониться перед авторитетом несправедливого приговора, только потому, что он был торжественно вынесен армией и правительством при пылком одобрении общественного мнения; или обрушиться с доказательствами в руках на судебную ошибку, вызвать скандал и смело, как подобает революционеру, напасть на святая святых – сложившийся строй государства!

Баруа на несколько мгновений задумывается; потом внезапно распрямляет плечи.

Баруа. Нечего и размышлять!

Люс (просто).Однако я размышлял. Я не мог так легко расстаться с относительным миром, в котором мы живем вот уже столько лет. (Внимательно смотрит на Баруа.)Мне понятно ваше возмущение, которое не принимает в расчет ничего, кроме справедливости. И все же – разрешите мне вам это сказать, Баруа, – наше отношение не может быть совершенно одинаковым: в вашем пылком стремлении выступить есть… какое-то личное чувство. Думаю, что не ошибаюсь… Это ваше личное стремление поквитаться, взять реванш…

Баруа (улыбаясь).Не спорю, вы правы… Да, я рад, что открыто встал по ту сторону баррикады. (Серьезно.)Потому что, в этом нет сомнения, наш сегодняшний противник – это мой вчерашний противник: рутина, произвол, равнодушие ко всему возвышенному и искреннему! Насколько наши убеждения прекраснее – независимо от того, истинны они. или призрачны!

Люс. Я вас хорошо понимаю. Но не упрекайте меня за то, что я колебался: ведь придется раскрыть столько отвратительного – на глазах у всех, на глазах у иностранцев…

Баруа не отвечает; его взгляд и улыбка словно говорят: «Я восхищаюсь вами до глубины души, а вы говорите о каких-то упреках…»

(Не поднимая головы.)За эту неделю, Баруа, я пережил ужасные муки совести… Я колебался между множеством противоречивых чувств. (С болью.)Вплоть до того, что я испугался за свои личные интересы… Да, мой дорогой, я взвесил все, что потеряю сам, если заговорю, если возьму на себя ужасный почин… И меня пронизала мерзкая дрожь…

Баруа. Вы преувеличиваете.

Люс. Нет. Принимая во внимание состояние умов, много шансов за то, что в несколько месяцев меня окончательно погубят. А ведь у меня девять детей, мой друг…

Баруа больше не спорит.

Видите, вы тоже разделяете мое мнение. (Горячо.)И все же обстоятельства таковы, что я не могу уклониться, не изменяя самому себе. Я всегда больше всего любил правду, а значит, и справедливость: ведь она – практическое воплощение правды. Я всегда был уверен, – и это сотни раз подтверждалось фактами, – что бесспорный долг человека, что единственное счастье, которое его не обманывает, – это стремление к правде вопреки всему; с этим надо сообразовывать все свое поведение, и тогда рано или поздно, несмотря ни на что, найдешь верную дорогу. (Медленно.)Надо, чтобы каждый из нас действовал сообразно своим убеждениям, а мои убеждения запрещают мне молчать. О, никогда я так ясно не понимал, что труд большинства позволяет некоторым людям работать в тиши: их одиночные усилия необходимы, ибо в совокупности они и составляют прогресс; но зато эта привилегия налагает обязанности, которых нельзя никому передать! Их надо выполнять, когда они встают перед тобой; и этот час пробил!

Баруа выражает согласие простым наклонением головы.

Люс встает.

Я не хочу становиться в позу поборника справедливости. Я хочу только, чтобы мой тревожный сигнал предупредил правительство и стал причиной поворота, который уже назревает в общественном мнении. После чего я сделаю предметом гласности неприкрашенные результаты моего расследования, а сам отойду в сторону. Вы меня понимаете? (С истинным страданием.)Мне просто необходимо избавиться от сомнения, которое меня душит. Если Дрейфус виновен – а я еще желаю этого изо всех сил – пусть это докажут в ходе открытого судебного разбирательства, и мы признаем себя побежденными. Но, прежде всего, пусть рассеется эта атмосфера, в которой невозможно дышать.

Он с усилием подходит к открытому окну, и взор его отдыхает на свежей зелени сада.

Проходит несколько мгновений.

Люс поворачивается к Баруа, будто внезапно вспомнив о том, зачем он его пригласил к себе, и дружески кладет ему руки на плечи.

Баруа, мне нужен орган печати, в котором я мог бы обратиться с призывом ко всем честным людям… (Колеблется.)Согласитесь ли вы вовлечь ваш «Сеятель» в схватку?

На лице Баруа появляется выражение такой гордости, что Люс спешит закончить.

Нет, нет, дослушайте меня, друг мой. Надо поразмыслить. Вот уже два года как вы подчинили всю свою жизнь одной цели – созданию этого журнала. Ваш «Сеятель» в полном расцвете. Так вот, если он станет моим рупором, все будет поставлено под угрозу; все ваши труды могут пойти прахом.

Баруа выпрямился, он слишком потрясен, чтобы ответить. Внезапная радость, огромная гордость…

Они смотрят друг на друга. Люс все понял. Их волнение становится еще более напряженным. Сердца бьются в полном согласии; они молча раскрывают объятия, друг другу.

С этой минуты они охвачены необычайным воодушевлением.

Неделю спустя.

Во дворе дома на улице Жакоб, где живет Баруа.

В глубине открытого каретного сарая Вольдсмут и несколько сотрудников журнала сидят за столом. Брэй-Зежер, Арбару, Крестэй, Порталь ходят взад и вперед.

Позади них белыми кипами сложены 80 000 экземпляров «Сеятеля». Запах свежих и влажных оттисков.

Другие кипы готовы к отправке в провинцию. Сотня разносчиков газет выстроилась гуськом вдоль стен, словно в очереди за благотворительной похлебкой.

Три часа.

Раздача начинается.

Баруа вносит цифры в ведомость.

Пачки по 300 экземпляров исчезают под мышкой у разносчиков, которые тотчас же устремляются на улицу.

Первые из них уже миновали зону, где им приходится молчать, и вот на бульваре Сен-Жермен, на улице Сен-Пэр, на набережных раздаются крики: хриплый вопль, размноженный десятками задыхающихся глоток: