Тайные дневники Шарлотты Бронте

— Я люблю писать, месье. Всегда любила, с самого детства. Но я намерена открыть школу. Вот почему я здесь: чтобы учиться и в будущем стать более ценным преподавателем.

— Достойная цель. Но преподавание не исключает сочинительства.

— Я больше не мечтаю стать писательницей.

— Почему же?

— Такой совет дали мне джентльмены, чье мнение я ценю очень высоко.

— И кто же эти джентльмены, которых вы так цените?

— Во-первых, мой отец.

— Что ж, несомненно, вы должны подчиняться отцу. Отцам всегда известно, что лучше для их отпрысков, не так ли?

Его губы дернулись, выдавая усмешку.

— Мой отец очень добрый и мудрый человек, а другие… это великие английские писатели и поэты: Роберт Саути и Хартли Кольридж.

— Я слышал о них. Вы знакомы с этими джентльменами?

— Нет. Но я писала им и посылала образцы своих работ. Оба ответили одно и то же: хотя произведения написаны не без мастерства и обладают известными достоинствами, по их мнению, они все же не заслуживают публикации. Саути, которому я открыла свой пол, также добавил, что писательство — неподходящее занятие для женщины и я должна от него отказаться.

Месье засмеялся.

— Я не виню этих джентльменов, если работы, которые вы им послали, созданы в том же напыщенном, дурном стиле, что и ваши первые французские сочинения.

Теперь разозлилась уже я.

— Вы раните меня, месье. Если вы находите мои работы настолько отталкивающими, зачем вы утруждали себя поздравлениями?

— Я поздравил вас, поскольку вы стали писать лучше. С самого начала я увидел, что вы обладаете талантом — огромным талантом, — которому необходимы лишь руководство и практика. Вы полностью оправдали мои ожидания. Вы выросли. Пишете более уверенно. Научились укрощать свое перо. Теперь я доволен, что вы ступили на верный путь — путь к более строгой и элегантной прозе.

Как быстро он переходил от злобной критики к живительным словам похвалы! Моя уязвленная гордость воспряла так же быстро.

— Я действительно стала писать настолько лучше, месье?

— Несомненно. Что до ваших мистера Саути и мистера Кольриджа, не стану скрывать, что я думаю. Вам следует крайне осторожно относиться к советам касательно ваших сочинений, в особенности к советам людей, которых вы ни разу не встречали. Откуда этим людям знать, какие страсти в вас пылают? Кто дал им право гасить это пламя своими комментариями? Не обращайте на них внимания, мадемуазель, — и на меня тоже, если искренне не согласны с тем, что я говорю. Я всего лишь ваш учитель и могу только наставить вас в том, в чем сам разбираюсь. В конечном итоге вы должны прислушиваться к внутреннему голосу. Этот голос — ваш верный проводник. Он поможет вам существенно превзойти все, что я могу преподать.

По мере того как завершался июль, быстро приближался конец нашего запланированного шестимесячного пребывания в Брюсселе. Однажды вечером мы с Эмили готовились ко сну.

— Как жаль, что приходится покидать место, где такой простор для учебы! — воскликнула я.

Сестра удивленно на меня посмотрела.

— Мы не можем остаться. Средства, выделенные тетей Бренуэлл, потрачены. Не хочу больше обращаться к ней за деньгами.

— Я тоже, но мы можем сами себя обеспечивать. Преподавать английский и заниматься в свободное время.

— Я не сильна в преподавании, — ответила Эмили, у которой остались самые неприятные воспоминания о кратком шестимесячном пребывании на посту учительницы в школе Лоу-хилл в Галифаксе. — Но должна признать, у меня есть желание добиться больших успехов во французском и немецком, а такого прекрасного шанса может больше не представиться.

Возбуждение росло в моей груди.

— Не попросить ли Эгеров оставить нас до Рождества? Если они согласятся, ты со мной?

— С тобой. Но что мы будем делать во время les gran-des vacances? [44]

— Что-нибудь придумаю, — улыбнулась я и обняла сестру.

Сначала я побеседовала с мадам Эгер, затем она поговорила с мужем. Я заверила их, что уже преподавала несколько лет, хотя, если честно, ни разу не имела дела с классом из сорока девочек. Наконец мое предложение было принято. Мадам рассчитала учителя, который вел английский в первой группе, — в последнее время он стал ненадежен — и взяла меня на его место. Было решено, что Эмили, посещавшая лучшего учителя музыки в Бельгии, будет преподавать нескольким ученицам фортепиано. За эти услуги нам позволили продолжить обучение французскому и немецкому, а также бесплатно столоваться и жить. О жалованье речи не шло, но мы сочли условия справедливыми и охотно их приняли.

Пятнадцатого августа школа закрылась на летние каникулы. Эгеры отправились на ежегодный морской отдых в Бланкенберге, учителя тоже разъехались. Кроме нас с Эмили в пансионате осталось около дюжины учениц. В эти чудесные августовские и сентябрьские дни мы впервые в жизни испытали по-азиатски жаркое лето, а также наконец нашли время как следует изучить Брюссель. Мне понравился огромный, впечатляющий королевский дворец, роскошный парк и чистые, просторные улицы. Мы с радостью осматривали городские художественные галереи, церкви и музеи.

Лето промелькнуло незаметно; учителя и ученицы вернулись в классы, и снова закипела учеба. Касательно преподавания английского сбылись мои лучшие и худшие ожидания. Когда-то я считала, что с британскими ученицами нелегко справиться, но самых буйных английских учениц здесь сочли бы тихими мышками. Бельгийские девочки были поистине грубыми и дерзкими бунтарками, высокомерными, не уважающими старших. Первая группа прекрасно помнила, кто я такая: взрослая ученица, которая стала преподавать, чтобы обеспечить себя, и к которой они теперь обязаны обращаться «мадемуазель Шарлотта». В первые месяцы моей службы они много раз подвергали меня испытаниям, но я не сдавалась, полная решимости доказать им — и Эгерам, — что способна настоять на своем. Такая обстановка поддерживала во мне необходимое напряжение, благодаря чему я преуспевала.

Дневник! Я записала немало нежных воспоминаний, сладких, точно собранный с цветов дикий мед, но настала пора для менее приятных заметок. Случилось так, что, пока жизнь в Бельгии текла размеренно и мило, в Хауорте дела шли далеко не гладко. Из папиного сентябрьского письма мы узнали, что деревню поразила холера. Многие люди пали жертвами смертельной болезни. Среди них был и очаровательный молодой викарий Уильям Уэйтман, который после визита к больным и бедным заболел и умер.

Беда не приходит одна, и та осень не стала исключением. В конце октября наш бренный мир покинула Марта Тейлор, также от холеры. Казалось невозможным, что Марта умерла в столь первоклассном учебном заведении, как «Шато де Кукельберг» в Бельгии! У меня никогда не было более беззаботной подруги, чем Марта; она была любимицей всей семьи и верной спутницей своей сестры Мэри. И вот, к моему горю и изумлению, ее жизнь оборвалась в двадцать три года, не успев по-настоящему начаться.

Третий удар последовал всего через несколько дней. Папа написал, что тетя Бренуэлл скончалась от кишечной непроходимости. Потрясенные подобной вереницей скорбных событий, мы с Эмили засобирались домой. Хотя мы уже не успевали на похороны, но понимали, что должны немедленно вернуться в Англию. Папа и брат остались одни, им нужна была женщина для ведения домашнего хозяйства.

В вечер перед отъездом я была в дортуаре одна и со слезами на глазах собирала чемодан. Меня печалили не только кончина тети, Марты и Уильяма Уэйтмана, но и жестокая внезапность отъезда, отторгавшего меня от жизни, которую я полюбила. Вдруг в дальнем конце спальни отворилась дверь. Послышались шаги, мужские шаги, — я сразу их узнала; они затихли у белой занавески, после чего раздался голос месье Эгера:

— Мадемуазель Шарлотта? Можно войти?

Я разрешила сквозь всхлипы. Он отдернул занавеску, приблизился ко мне и промолвил с неподдельной мягкостью и искренностью: