Эрика

— А ведь вас похоронили, — сказал ей однажды Гедеминов. — Профессор даже отписал письмо своему племяннику, где сообщил, что вы скончались от скоротечного туберкулеза. Так было нужно, чтобы и Попов поверил, что вас нет в живых: письмо обязательно попадет в руки начальства. Нет–нет, не волнуйтесь, Попова отправили в психиатрическую клинику. В лагерь он больше не вернется. Теперь профессор решает вопрос, как воскресить вас. Вы в настоящее время медсестра и болеете туберкулезом. А под вашим именем похоронили Наталью Красину. Выздоравливайте, остальное профессор берет на себя и больше ни о чем не беспокойтесь, я всегда буду рядом.

Адель впервые благодарно улыбнулась ему. И Гедеминов увидел, как засияли ее глаза на худеньком личике.

* * *

Если судьба хочет что–то изменить в жизни человека, она использует уйму комбинаций. И вовлекает в это не только того, кто ей нужен, но и множество других лиц. Фридрих Фонрен вышел из лазарета и не нашел в конторе многих своих знакомых, и в том числе Адольфа или Ади, как он его называл.

Фонрену сказали, что многих перевели на строительство новых шахт. Он написал письмо жене, что жив и здоров, и стал ждать ответа.

Прошел месяц, второй, подходил к концу третий, а писем все не было.

А каптерщица была бабой любопытной. В свободное время она разворачивала свернутые треугольником письма и читала нехитрую переписку шахтеров с их родными. Когда Фонрен в очередной раз пришел справиться о письме, она сунула ему в руку письмо Адольфу от дяди и с сочувствием сказала: «Прочти».

— Чужие письма читать неприлично, — ответил он, но письмо взял, подумав: — узнаю где Ади, и передам.

— Там про твою жену, — грустно сказала каптерщица.

Фонрен, почуяв беду, похолодел. Он вышел на улицу, зашел за угол и там вскрыл письмо. Профессор Тринкверт сообщал своему племяннику, что от скоротечного туберкулеза скончалась Аделина Фонрен и теперь души мужа и жены наверняка встретятся на небесах.

Вне себя от горя, Фонрен пошел, не разбирая дороги, ничего не видя перед собой. Он побрел в сторону терриконов, где не было людей, и взвыл от горя. Он не хотел жить и, как все оставшиеся в живых, чувствовал себя виноватым перед женой, так рано ушедшей из жизни, за то, что недостаточно ценил свое сокровище, мало говорил ей о любви, мало внимания уделял. Все казалось им, что Лиза выйдет замуж, они останутся одни — и тогда уже раскрепостятся и будут любить друг друга, не стесняясь никого.

Черная ночь надвигалась на Фридриха Фонрена. Он думал: «Попрошусь опять в шахту, там и умру», — Но сквозь тучи сверкнула маленькая звездочка, и он вспомнил о дочери, о сестре и понял: надо жить дальше, даже без дорогой Аделины, ради дочери. И Фонрен побрел в свой барак.

Даше уже сообщили эту новость, и она пошла искать Федю, чтобы утешить.

— Ну вот, немец твой свободен, — сказала ей одна из баб.

Даша неожиданно возмутилась:

— И чего вы, бабы, всегда радуетесь их горю? Разве наши немцы воевали? Они такие же, как мы, страдальцы, только им еще в сто раз больше достается.

Несколько дней Даша, по–бабьи сопереживая, смотрела на «Федю» издали. Наконец, когда он в столовой остался один, подошла к столу и сказала:

— Хватит! Надо жить! Война у всех кого–нибудь да забрала. На то она и война. На вот, лучше выпей за упокой ее души, — налила ему и себе по полстакана водки.

— Я не хочу, не пью я, — горестно сказал Фонрен.

Даша принесла еще еды и сказала:

— Раньше не пил, а теперь будешь пить. А то пропадешь. Я слышала, у тебя дочь потерялась. Как она без тебя жить будет?

Морщась, Фонрен выпил водки и закусил тем, что сунула ему в руку Даша. Она еще разлила по стаканам. Через час Даша довела его, совершенно опьяневшего, до барака, уложила на нары и, пользуясь случаем, что в бараке никого нет, села рядом и стала гладить по жестким кудрям, приговаривая: «Бедненький ты мой симпатичный немец. Досталось же тебе в жизни. Ты поспи, тебе завтра на работу идти. Не бойся, один не останешься. Вон сколько вдовых баб. Но я тебя никому не отдам. Я за тебя драться буду».

Утром Фонрен пошел на работу с больной головой, с мыслью, что надо бы написать профессору письмо, сказать что его племянника перевели в другое место. Но потом подумал: «Адольф сам сообщит дяде, где он находится. А мне следует этот адрес забыть, и с завтрашнего дня заняться поисками Лизы и Эрики сразу по двум фамилиям. Только как без Аделины жить? И разве теперь можно назвать это жизнью?».

Следующие полгода после известия о смерти жены Фонрен постоянно чувствовал поддержку Даши. Она изменилась, перестала ругаться при всех, стала следить за собой. Фонрен не мог этого не заметить. Но как женщина она ему не нравилась, и он ругал себя: «Она спасла тебе жизнь, ходит за тобой, выхаживает. У тебя нет ближе друга, чем она. Чего ты гордишься перед ней своим происхождением? И чем ты ее отблагодарил? Она же чуть не воет от одиночества, и ты одинок в этой дыре. Что же ты все продолжаешь сравнивать ее с покойной женой? Это было в той, другой жизни, которой больше нет. А сам ты просто немец! Или проще сказать — никто».

Как ни уговаривал себя Фонрен, но поделать с собой ничего не мог. Даша ему не нравилась. Она была не в его вкусе.

В годовщину окончания войны Даша собрала баб и пригласила Федю. Фридрих понимал, чего она от него ждет, но идти на этот праздник ему не хотелось. Фактически он был представителем той нации, победу над которой сегодня отмечали. И Фонрен, сидя за столом вместе с русскими, думал: «Я как идиот, праздную «свое» поражение». Но Даша наливала понемногу, и не выпить за Победу было никак нельзя. Бабы, подмигивая друг дружке, быстро разошлись, оставив Дашу вдвоем с ее Федей. Даша обняла его за плечи и запела незнакомую грустную русскую песню. Ему стало жаль ее. Она была совсем рядом. Он благодарно поцеловал ее в щеку, но Даша села ему на колени и заплакала, уткнувшись в плечо и приговаривая: «Миленький ты мой Федюша! Разве ты не видишь, как я тебя люблю! Ну поцелуй меня, руку, руку сюда, за пазуху сунь, не бойся. Видишь, как бьется мое сердце. Да ты, я вижу, отвык. Но ничего, идем, миленький, на кровать. Ну, не сопротивляйся, забыл, как бабу любить? Я тебе напомню».

Утром Даша его уговаривала:

— Давай, Феденька, сходим за твоими вещичками, перенесем их ко мне. Чего тебе в бараке жить? Кто там за тобой присмотрит? Нельзя мужику без бабы.

— Не будем спешить, — сказал Фридрих. — На это нужно время. Сама подумай, я — немец. Родится ребенок, тоже немцем будет. Его станут обзывать фашистом. Зачем тебе это? Да и ты, как привыкнешь ко мне, в сердцах станешь фашистом называть. Мне это и так уже поперек горла. А когда–то я был человеком, — вздохнул Фонрен, удивляясь тому, как низко он пал.

Даша больше ему не навязывалась, но через два месяца сообщила, что беременна. Фридрих Фонрен не был готов к такому повороту событий. Это его ошеломило и заставило посмотреть на вещи реально. Даша носила его ребенка. Теперь, как честный человек, он был обязан жениться на ней. Он ставил ей условия, заранее зная, что она их не выполнит.

— Во–первых, — говорил он, — ты должна будешь изменить свое поведение: не пить, не ругаться матом, не ссориться с женщинами, тем более не драться. Да, да. Я однажды видел это безобразие.

— Конечно, — поспешно сказала Даша, — я что? Пусть они первые не начинают. А если меня матом кроют, я что, молчать должна? Ну, буду молчать, если тебе так хочется.

— Второе, — продолжал Фонрен, — как же мы будем жить, каким я буду мужем, если мы, немцы, зарплату не получаем, а только пайки хлеба? Допустим, я буду подрабатывать, учить кого–нибудь игре на скрипке. Но и на скрипку у меня нет денег.

— Купим. Я куплю, — снова поспешно согласилась Даша.

— Подожди, — остановил он ее, подняв руку. — Я ведь слаб, недоедаю, засыпаю от усталости, а тебе сильный мужчина нужен. Не начнутся укоры, оскорбления?

— Ну, Феденька, — умоляюще обняла его Даша, — не думай так плохо обо мне.