Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

— Позвольте, господин полковник! — негодующе воскликнул де Бальмен. — Как можно?!

— Помолчите, поручик! — оборвал его Издетский. Щека его дергалась, на скулах ходили желваки. — Пожалуйста, продолжайте, князь. То, что вы рассказываете, очень интересно. Извольте. — Белопольский откинулся на стуле, подозрительно посмотрел на ротмистра: про него говорили нехорошо. — Этот ледяной Блейш, с каждым боем все более молчаливый и мрачный, прошел до Орла и обратно, не выпуская из рук винтовки, — по трупам, через насилия, виселицы и пожары. Душа его была давно сражена, осталась лишь оболочка. Он никогда сам не участвовал в зверствах и грабежах, но и не порицал их. «Каменный гость», — говорили о нем. С дивизией он откатывался к Новороссийску, как известно. Но не все знают: когда обезумевшие люди кидались с пристаней в ледяную воду, Блейша везли в последний путь на лафете единственного уцелевшего дивизионного орудия. Он умер от сыпняка. За лафетом шли марковцы. Они плакали так, как едва ли плакали даже их бесчисленные жертвы. — Полковник замолчал, задумался.

— А что, простите, означают ваши сообщения, господин полковник? — Издетский усмехнулся и окутал себя облаком сигарного дыма. — Много достойных офицеров погибло. Но ведь не это вы имели в виду? Не только это?

— Именно, ротмистр, именно, — голос Белопольского звучал задумчиво и чуть грустно. — Путь от Неженцева к Блейшу — это два года нашей борьбы, ротмистр, путь, пройденный многими офицерами-добровольцамн, путь от мечтателя-идеалиста к железному, без души кондотьеру, живущему лишь ненавистью. Позвольте, я закончу мысль... Добровольческая армия умерла. Она трансформировалась. С этим фактом, надеюсь, никто не станет спорить? Черту подвел Новороссийск. Генералы, сыпняк, крещенский мороз, норд-ост помогли Буденному. Армия дошла до черты. И покатилась в море — без плана, без порядка и надежд. Мы осели в Крыму, огляделись. В армии уже нет идеалистов, подобных Неженцеву. Без конца мы толкуем о пробуждении монархического духа, о возможных кандидатах. Но мы, господа, без знамени. Был у нас тишайший Деникин — при поражении его хватило лишь на созыв Военного совета. У нас есть Врангель — он способный военачальник, но у нас по-прежнему нет знамени, господа!

Де Бальмен шепнул что-то Издетскому. Тот хотел было встать, но Есипов железной хваткой удержал его за руку и, задержав, так выразительно посмотрел на него, что ротмистр смешался. Только атмосферой взаимного непонимания, отсутствием единой идеологии объясняю я наши боевые неудачи. Что говорить, если идеологом белого движения в последнее время мог оказаться писака Суворин, возведший в мечту старый быт, в норму — намыленную веревку, произносящий слово «буржуй» так же, как матрос и буденновец. Гвардейская махновщина — иначе это и назвать нельзя. — Белопольский замолчал.

Воцарилась напряженная тишина.

— Что это значит? Что вы стараетесь доказать нам, господин полковник? — вскричал, не в силах сдержать себя, ротмистр Издетский. — Если б я не знал вас... э... достаточно, господин полковник...

— Так что? — спокойно перебил его Белопольский.

— Я должен... доложить обо всем... Как человек прямой... У меня... э... свидетели есть.

— Ну нет, к вам я в свидетели не пойду, — неожиданно решительно сказал вдруг до того молчавший чуть ли не весь разговор рыхлый капитан Дубяго и мизинцем с длинным ногтем поправил редкий ус.

— Сыскными делами занимайтесь и без меня, — поддержал его Есипов.

— Я требую объяснений, — упрямо бормотал серыми губами ротмистр. — Честь многих офицеров задета...

— Оставьте, поручик! — Полковник скользнул быстрым взглядом по собравшимся. — Я готов дать объяснения. Повсюду. И вас я не боюсь, ротмистр. Я не знал, что вы оставили свой эскадрон, а служите по жандармскому ведомству. Расстреливать других — несомненно больше шансов самому остаться в живых. Вы — находчивый офицер, ротмистр.

В этот момент к столику кошачьим неспешным шагом подошел вестовой и, взяв под козырек, щелкнул каблуками так, что малиновым звоном брякнули медали. Доложил:

— Их высокоблагородие господин генерал Доставалов срочно ждут их сиятельство господина полковника Белопольского! Приказано сопроводить-ссс!

Белопольский с неудовольствием поднялся. Сказал спокойно, с ленцой:

— Иди, братец. Я — следом. — И, подождав, пока вестовой отойдет от столика, добавил, глядя в лицо Издетскому: — А вам, ротмистр, вынужден заметить: я готов повторить сказанное где угодно и кому угодно. Мои заслуги перед русской армией и белым движением таковы, что позволяют мне ничуть не бояться разных блошиных укусов. Что же касается вас, ротмистр, могу заверить: лично с вами разговаривать охоты больше не имею. Вы мне неприятны, ротмистр. Честь имею, господа! — И он удалился, красивый и подтянутый.

За столиками молчали. Происшедшее оставило неприятный осадок.

— Вот они... э... какие — наши сиятельные гвардейцы! — зло растягивая сухой рот, проговорил Издетский. — Идеологи! Размотали армию, Россию проболтали! — И он замысловато выругался.

— Вы забываете, где находитесь, ротмистр! — пробасил Есипов. — Мы в собрании и не намерены...

— А мне плевать, намерены вы или нет! — Издетский был уже не в силах держать себя в руках. Лицо его стало серо-землистым, глаза нехорошо горели. Из горла ротмистра вырвался какой-то сдавленный, булькающий звук. Он вскочил, выпил бокал коньяка, стоявший перед ним на протяжении всего разговора, и, поставив ногу на стул, демонстративно разбил бокал о шпору.

Подполковник Есипов тоже встал.

— Господа офицеры! — сказал он торжественно, как перед аналоем. — Как старший по званию, позволю себе сделать заявление. От имени всех. Ротмистр Издетский, мы просим вас покинуть собрание. Во избежание эксцессов и недоразумений. Извольте немедля подчиниться.

— Законники! Либералы! Царя проболтали, пролузгали! — Издетский сделал несколько шагов, путаясь в шашке и сатанея от ненависти. — Не в ваших силах выбросить меня отсюда! Нет! Я доложу... э... командующему!

— Прекратите истерику, ротмистр! — пробасил Есипов. — Вы смешны. Как не стыдно, мать вашу за ногу!

Ротмистр выругался и пошел прочь развинченной походкой, демонстрируя, по-видимому, полное презрение к своим противникам. У буфетной стойки он попросил чарку водки, выпил ее залпом и, засмеявшись дико, поспешно вышел из залы.

— За такое в прежние времена шандалами по мордасам били, — отрезал Есипов и выложил на стол огромные свои кулаки.

— Что вы имеете в виду, господин подполковник? Объяснитесь! — вскинулся де Бальмен.

— Доносительство, доносительство, мой дорогой. Мы с вами боевые офицеры, а не чины жандармского управления, мать вашу за ногу!

— Но и полковник, согласитесь... — поручик замялся, подыскивая выражение. — Его ’ечи ст’анны, должен п’изнаться.

— И я, если быть честным, не ожидал такого, — сказал капитан Дубяго, и его жирное лицо заколыхалось, заплывшие глазки глядели настороженно. — У полковника Белопольского будут неприятности.

— Если мы с вами, господа, станем тряпками и бабами — возможно, — пристукнул по столу подполковник Есипов. — Попадет в застенок к контрразведчикам, и на то, что он князь и боевой полковник, никто не посмотрит. А если мы с вами одну позицию займем, выйдет у господина ротмистра полный афронт. Ничего мы не слыхали, никаких политических разговоров. Издетский, изрядно выпив за обедом, вел себя нетактично по отношению к полковнику. Они повздорили.

— По какому поводу? — вновь подал голос молчаливый Дубяго. — Надо же точно договориться, господа.

— По вечному, тактическому хотя бы. — Есипов угрюмо усмехнулся. — Главный вопрос Добровольческой армии: брать Царицын, как требовал генерал Врангель, иль идти на Москву, согласно директиве Деникина. Устраивает вас такое, господа?

— Вполне, — беспечно колыхнул щеками капитан Дубяго. — Предлагаю немедля скрепить заговор рюмкой. Артельщик! — крикнул он официанта. — Принеси-ка...

Он не успел закончить. В раскрытое окно залы кто-то бросил с улицы одну за другой две гранаты. С громовым звоном полетели стекла и зеркала. Раздался звук разбитой посуды, крики. Зала окуталась густым и едким дымом. Одна из гранат разорвалась неподалеку от столика. Есипов, Дубяго и де Бальмен лежали в лужах крови. Они были мертвы.