Драгоценнее многих

вления, ждет проклятие папы и отлучение от церкви. С этих пор само звание врача делает его владельца подозрительным в глазах церкви.

Мысли, торопясь, забились в мозгу: «надо как-то обезопасить себя… Но чем? Расположением папы? Для Караффы это не преграда, с тем большим удовольствием отправит он в монастырскую темницу непокорного врачевателя. Уступить? В конце концов, когда на весах с одной стороны лежат традиции школы, а с другой собственная жизнь…»

И тут, совсем неожиданно, в нем властно заговорила упрямая ломбардская кровь. Дьявол бы побрал, сколько можно изворачиваться и уступать?! Где-то должен быть предел. Хватит, баста!

– Я не могу сказать, чем болен Браччио Мартелли, – негромко произнес Фракасторо и сел.

Кардинал, угадав его состояние и пытаясь сохранить хоть видимость приличия, тоже поспешно опустился в неудобное кресло. Он немного помолчал, давая непокорному возможность одуматься, а затем спросил:

– Чем же вас прельстил епископ Фьезолесский?

– Я не раскрываю ничьих тайн, – монотонно произнес Фракасторо, чувствуя себя так, словно первый допрос в святом трибунале уже начался.

Теперь он совершенно отвлеченно думал о своих работах, о недописанном медицинском трактате, в котором он представлял науку о заразном начале гораздо полнее и строже, чем это можно было сделать в жестких рамках латинской поэмы. К тому же, там он говорил не об одной, хотя бы и очень опасной болезни, а описывал все известные науке моровые поветрия и давал наилучшие способы их лечения и предупреждения.

Потом его взгляд случайно упал на очки, лежащие возле незаконченной записки, и он вспомнил о некогда занимавших его свойствах стекол, которые так прекрасно шлифуют мастера Венеции. В свое время он пытался с помощью лупы рассмотреть семена контагия, но не преуспел в этом занятии, пришел к неутешительному выводу, что контагий величиною подобен невидимым песчинкам Архимеда, и забросил занятия оптикой. А жаль, потому что там тоже можно встретить изящные и удивительные открытия. Если закрепить на тростинке стекло от очков и смотреть на него через другое, меньших размеров, то мельчайшие предметы и животные предстанут огромными и значительными. И тогда вульгарная платяная вошь окажется в чем-то схожей с кардиналом Марчело Червино, который опять что-то говорит…

– Это похвально – беречь чужие тайны, – произнес легат, – так вы, пожалуй, откажетесь назвать даже болезнь кардинала Поля, хотя каждая болячка на его лице кричит о чесотке?

– Откажусь, – прошептал Фракасторо.

– Откажете мне? Духовному лицу, посланнику папы? Это вредное упорство. Боюсь, что вам все же придется заговорить.

– Монсеньор, когда я появился на свет, повивальная бабка решила, что ребенок родился мертвым. Я не закричал родившись, от меня не могли добиться ни единого звука и лишь потом заметили, что мои губы срослись друг с другом. Чтобы я заговорил, понадобился нож хирурга.

– У инквизиции тоже есть ножи, – заметил Червино.

– Мне семьдесят лет, я стар… – Фракасторо обреченно махнул