Иисус: Возвращение из Египта

— Ты знал, что моя мама умерла?

— Мне очень жаль, — сказал я.

— И младенец тоже умер, потому что был внутри ее.

— Мне очень жаль, — повторил я.

— Ее уже похоронили. Ее положили в пещеру.

Я промолчал.

Вошли мои тети, Саломея и Есфирь, они принесли Саломее супу, накормили ее и уложили. Маленькая Саломея без остановки задавала вопросы о своей матери.

— Ее накрыли? — спрашивала она. — Она была бледной?

Ее просили успокоиться.

— Она плакала, когда умирала?

Я заснул.

Когда я проснулся, дети в комнате все еще спали. Теперь здесь лежали и мои старшие братья, тоже заболевшие.

Я смог встать только на следующее утро.

Сначала я решил, что в доме все еще спят, и вышел во двор.

Было тепло. За время моей болезни листья на смоковнице стали очень большими. Виноградную лозу усыпали белые цветы. Высокое синее небо стояло надо всем огромным куполом; в нем плыли белые облака, не грозившие дождем.

Я был так голоден, что готов был съесть что угодно. Я не помнил, чтобы когда-нибудь так сильно хотел есть.

Из комнат, что занимал Клеопа со своей семьей на другой стороне двора, послышались голоса. Я вошел и увидел там маму и дядю. Они сидели на полу и разговаривали, перед ними стояли блюда с хлебом и соусом. Окно занавешивала лишь тонкая ткань. На плечи мамы и Клеопы падал свет.

Я присел рядом с мамой.

— …И буду заботиться о них. Я обниму их и прижму к себе, потому что теперь я их мать, а они — мои дети. — Вот что говорила она Клеопе. — Ты понимаешь меня? Теперь они мои дети. Они братья и сестры Иисуса и Иакова. Я могу позаботиться о них. Я хочу, чтобы ты верил мне. Все обращаются со мной как с ребенком, но я уже не девочка. Я буду им настоящей матерью. Мы все одна семья.

Клеопа кивал, но вид у него был рассеянный.

Он подал мне хлеба, прошептал слова благословения, и я повторил их за ним, тоже шепотом. А потом набросился на хлеб.

— Нет-нет, не ешь так быстро, — остановила меня мама. — Тебе еще нельзя. И выпей вот это. — Она придвинула ко мне чашку с водой. Мне же хотелось еще хлеба.

Мама провела рукой по моим волосам. Поцеловала меня.

— Ты слышал, что я говорила сейчас твоему дяде?

— Они мои братья и сестры, — кивнул я, — и всегда ими были. — И я затолкал в рот еще один кусок хлеба с соусом.

— Все, хватит, — сказала мама. Она собрала блюда с едой, поднялась и вышла из комнаты.

Я остался сидеть вместе с дядей. Только придвинулся к нему поближе.

Его лицо было спокойным, как будто горе и слезы ушли, оставив после себя пустоту.

Он обернулся и посмотрел на меня очень серьезно.

— Как ты думаешь, Господь Всевышний должен был забрать одного из нас? — спросил он. — И раз меня помиловали, то вместо меня забрали ее?

Я так удивился, что едва дышал. Мне тут же вспомнилась моя молитва о том, чтобы он жил, которую я вознес Небесам на реке Иордан. Я помнил силу, что лилась из меня в Клеопу, когда я прикоснулся к нему рукой, а он пел псалмы, стоя в реке, и ни о чем не знал.

Я пытался сказать что-нибудь, но слова не шли.

Что мне оставалось? Только заплакать.

Он обнял меня, успокаивая.

— Ах, мой родной.

— Господи! — начал молиться он. — Ты исцелишь меня, даруешь мне жизнь. Вот, во благо мне была сильная горесть… Живой, только живой прославит Тебя, как я ныне: отец возвестит детям истину Твою.

Мы несколько недель не выходили за пределы нашего двора.

Мои глаза болели на свету. Мы с Клеопой покрасили часть комнат свежей побелкой. Однако те, у кого была работа в Сепфорисе, ходили в город.

Наконец все выздоровели, даже крошка Есфирь, за которую тревожились сильнее всего, потому что она была совсем еще младенцем. Однако я видел, что с ней все будет в порядке: она снова начала громко плакать, как раньше.

Рав Шеребия, священник с деревянной ногой, пришел к нам в дом с водой очищения, чтобы окропить нас, а потом приходил и в последующие дни. Эту воду он сделал из пепла красной телицы, которую зарезали и сожгли в храме, как предписано Законом, и живой воды из источника, что течет возле синагоги на краю деревни.

Водой очищения окропляли несколько дней подряд не только нас, но и весь дом, и всю кухонную утварь и горшки, в которых держали воду, вино и пищу. Окропляли все, даже микву.

После каждого окропления мы окунались в микву; и после заката на последний день окропления мы все и наш дом очистились.

Мы стали нечисты оттого, что под крышей нашего дома умерла тетя Мария. Для нас это была очень важная и торжественная церемония, особенно для Клеопы, который читал отрывки из Книги Чисел, где говорится об очищении и о том, как его проводить.

Меня захватил этот ритуал. Я решил для себя, что мне обязательно нужно будет когда-нибудь пойти в Иерусалим и своими глазами увидеть, как закалывают и сжигают красную телицу.

Когда-нибудь, но не сейчас, когда там идет война, только не сейчас. Через какое-то время в Иерусалиме наступит мир, и мы сможем пойти туда. Какое это будет зрелище, думал я: торжественное заклание телицы и ее сожжение, вместе с кожей, плотью, кровью и внутренностями. Так получают пепел, нужный для воды очищения. В храме столько удивительного, чего я еще не видел! Только теперь там сражаются люди.

Сейчас я помнил храм, заваленный мертвыми телами, заполненный стонущими людьми. Я помнил, как в храме умер человек, заколотый копьем. Тот солдат на лошади, что убил его, в моих воспоминаниях виделся мне существом, составленным из человека и лошади. Я помнил его копье, омытое кровью. А еще я помнил храм, каким видел его в своем сне, том странном сне… Как мне могло такое присниться?

Но все это ушло далеко-далеко.

После ритуала очищения на нас снизошел покой.

Я не мог сообразить, делали мы нечто подобное в Александрии или нет, и у меня оставались лишь смутные воспоминания о младенце, умершем, когда я жил в Египте. То был новорожденный сын моего дяди Алфея. Но в этом краю существовала традиция выполнять такие ритуалы в строгом соответствии с Законом. И все с радостью так и поступали.

Правда, я понимал, что мои дяди не стали дожидаться очищения, прежде чем вновь приняться за работу в Сепфорисе. Они не могли себе этого позволить. Некоторые из них не прерывали работы во все время нашей болезни. А женщины ходили на рынок и в огород, потому что иначе было нельзя. Я не задавал об этом никаких вопросов. Я понимал, что мы делали все, что было в наших силах. И я доверял решениям своих дядей и Иосифа. Люди делают только то, что могут.

Через некоторое время после очищения, когда я еще даже не начал выходить со двора, среди моих дядей возник жаркий спор.

В те дни в Сепфорисе было столько работы, что они могли выбирать, брать ли самую тяжелую работу, или самую любимую, или самую сложную, где они могли показать свое мастерство. Однако Иосиф, который принимал решение, назначал за любую работу одинаковую цену. Дяди считали, что это неверно, и их поддерживали другие плотники в Сепфорисе. Все хотели получать двойную плату за сложную и тонкую работу, а Иосиф отказывался поднимать цену.

Наконец мы все собрались и пошли на вершину холма к раву Берехайе, хотя им хотелось бы поговорить с равом Иакимом, самым строгим фарисеем.

— Нам нужен фарисей для решения этого вопроса, — сказал дядя Клеопа.

И все согласились, включая Иосифа. Но никто не мог обратиться к младшему раввину перед тем, как обратиться к старшему.

Рав Берехайя выслушал нас и тут же послал к раву Иакиму, фарисею, наказав сделать так, как скажет тот.

Для нас, детворы, места в доме рава Иакима не нашлось. Мы остались на улице, но становилось все жарче, и мы вернулись домой.

Мужчины отсутствовали довольно долго, но когда они пришли, то были в хорошем настроении. Похоже, решение рава Иакима устроило всех: в те дни, когда наши мужчины будут получать двойную плату, мы, дети, можем заниматься в школе до самого обеда. И Иосиф согласился на это!