Андрей Рублев

Было теплое и погожее воскресенье. Андрейка, весь в своих думах, брел куда глаза глядят. За Никитской обителью увидел поросший густыми кустами и высокой травой земляной вал старинного городка, Клещина. От построек его почти ничего не осталось – что растащили монахи на дрова, что сгнило и обвалилось. Парень спустился с косогора вниз к берегу Плещеева озера. В прозрачной мелкой воде резвились на солнце стайки ряпушек и красноперок.

«Благое место, почему его люди кинули?» – мелькнуло в голове.

Андрейке захотелось выкупаться, и он, раздевшись, вошел в теплую воду. Рыбешки устремились прочь, а парень, следуя за ними, все шел и шел по мелководью, и вода покрывала лишь щиколотки его ног. И только когда прошлепал с добрую сотню саженей, стало поглубже.

«Э! Сюда не только ладья, но и ялик не пристанет. Теперь уразумел, пошто люди Клещин покинули и обмелело больно озеро».

Так и не искупавшись, Андрейка побрел к берегу. Одевшись, долго сидел на валу, греясь на ласковом, уже не жарком солнце.

О чем только не думалось ему в этот тихий предвечерний час! Вспоминал игумена Сергия Радонежского, отца Исакия, знатного мастера Симеона Черного, других старцев и чернецов: «Все добры ко мне были, но не без них пришлось с Веркой разлучиться! Да и дядечка, должно, к тому руку приложил…» И чем больше вспоминал о ней, тем все больше растравлялось его сердце, а лицо ее, как ни силился, не мог вспомнить.

Но как ни овладевали грусть и обида, Андрейка не ожесточался, призывая Господа, старался простить всех и превозмочь себя. И в награду в душу его приходили умиротворение, надежда и вера.

«Может, все же найду Верку, да и есть у меня дядечка Лукинич, и Данилка есть. Главное же, умельством Господь меня сподобил образа Божьи творить. Должно, и впрямь на роду мне это написано, не понапрасну ведь многие говорят, что у меня дар Божий. А так ли оно, так ли уж Господь моей рукой водит? – неожиданно засомневался он, припомнив виденные во многих храмах фрески и иконы. – Вот делают же мастера росписи по–разному, хоть одинаковый сказ о случившемся с Иисусом, с пророками и праотцами в святых книгах. А как надо? Как лучше? Может, так, как в Москве я в соборах видел? Или так, как в Успении Володимирском? А может, как Феофан Гречин рисует? Надо было из Володимира в Нижний податься, увидеть творения Феофана, а может, и с ним самим встретиться бы довелось, расспросить его… А что, ежели в Великий Новгород пойти, росписи гречина в церкви Спаса на Ильине посмотреть? Уж столько наслышан я о них дивного! Надо уговорить Данилку!»

Глухо зазвонило било в Никитской обители, призывая монахов к вечерне. Андрейка нехотя сошел с Клещинского вала и зашагал вниз к Горице.

К концу августа все работы в Горицкой церкви были закончены, и дружина иконописцев направилась в Углич, куда ее позвали обновить один из храмов. Когда пришли туда, Андрейка и Данилка сказали Грикше, что намерились идти в Великий Новгород. Старшой попытался отговорить их, но молодцы заупрямились, и ему ничего не оставалось, как лишь напутствовать их советом на прощание:

– Совет вам такой будет: обрядитесь в иноческую одежу. Легче идти, и люди приютят, коль на ночлег проситься станете. Потому как у Москвы с Новгородом ныне распря вышла великая…

Глава 12

День был погожий, солнечный, но уже по–осеннему с ветром, прохладный, когда Андрейка и Данилка наконец добрались до Новгорода. Раскинувшийся по обеим сторонам реки Волхов город поразил парней невиденными ими доселе величиной и размахом, впрочем, он был в то время одним из самых больших городов Европы. На подходе расположились десятки монастырей с церквами, увенчанными голубыми и серебристыми куполами, а в самом Новгороде купола и кресты множества храмов горели на солнце золотом.

Андрейку и Данилку, одетых в старую полинявшую монашескую одежду (мирскую заблаговременно спрятали в котомки), приютили в одном из новгородских монастырей. Мнимые иноки, взяв, как говорится, грех на душу, сказали, что идут из Троице–Сергиевой обители. Они имели немного денег из тех, что заработали в Грикшиной дружине, так что можно было не просить подаяния. Первое время парни проводили все дни, осматривая великий город. Прежде всего направились в церковь Спаса на Ильине, чтобы посмотреть росписи великого Феофана.

Фрески взволновали, потрясли их. Пророки, ангелы и столпники, нанесенные на серебристо–лиловом и серовато–голубом поле коричневыми, желтыми, красными мазками со светло–белыми, голубыми, оливково–серыми бликами и пробелами, гляделись как живые. Фигуры и лики напряжены, головы резко повернуты, одежды развеваются.

Андрейка и Данилка долго не могли оторвать глаз от творений мастера, такого они еще не видели.

– Нам бы так! – восхищенно выдохнул Данилка.

– Словами и впрямь нельзя передать того, что зрят очи, – задумчиво обронил Андрейка. – Гречин истинно искусный и дивный умелец.

Данилка отступил на несколько шагов от росписи.

– Ты погляди, Андрейка, на эти блики! Только погляди на них! Какое чутье великое, какой дар Божий надо иметь, чтобы нанести такой мазок! Убери тот светлый пробел между красными полями, измени цвет, густоту краски – и потеряешь чудо! Разве ж мы когда–нибудь так сможем?

Андрейка молчал. Он тоже был впечатлен мастерством Феофана, но росписи святых и библейских картин вызывали у него противоречивые чувства. Молодой живописец восхищался дивным умельством греческого живописца, и в то же время его угнетала мрачная беспросветность, изображенная на фресках. Не любовь, а страх пред Вседержителем! Нет, так писать он не сможет, да и не хочет!..

Парни стояли в полупустой церкви. Было раннее утро, и прихожане только собирались на заутреню. Храм, расписанный от купола до пола фресками, казался Андрейке и Данилке гнетущим. Все, от Пантократора Иисуса Христа до святых и столпников, было разрисовано в красновато–коричневых тонах. Грозная, внушающая трепет выражением глаз и лица, жестами, даже складками одежды сила предрекала грядущий Суд Божий над живыми и мертвыми в день Второго Пришествия. И чем дольше парни, задрав головы, разглядывали Вседержителя, тем больше ими овладевало чувство подавленности пред ликом Небесного Судии. Казалось, что Христос обрел власть над ними, заглянул в души и знает не только явное, но и тайное, видит их грехи.

Андрейке вдруг пришел на память сон, который он видел в Троице после рассказа Симеона Черного. И как тогда, ему на миг почудилось, что сотворенный Феофаном Пантократор снова обрел земную плоть!

Он стал истово креститься, потом отвел взгляд от купола. И тут в глаза парню бросилась фресковая надпись на церковной стене:

«В лето 6886 (1378 года) подписана бысть церковь Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во имя боголепного Преображения повелением благородного и боголюбивого боярина Василия Даниловича и со уличны Илины улицы. А подписал мастер греченин Феофан при великом княжении Димитрия Иоанновича и при архиепископе Алексии Новгородском и Псковском».

Он показал надпись Данилке, тот, запинаясь, прочитал ее вслух, затем посмотрел на другие фрески.

– Погляди–ка, Андрейка, как гречин расписал Силы Небесные! Я такое не видел никогда. Архангелы Михаил, Гавриил, Рафаил, Уриил, прочел их имена в подкуполье. Меж ними четыре серафима и четыре херувима. А под ними праотцы и пророки, что ли?

– Нет, Данилка, там одни праотцы Адам, Авель, Енох, Сиф, Ной. Никто на Руси так не пишет, первыми под Вседержителем всегда рисуются пророки. Да об этом еще твой брат Симеон в Троице сказывал, когда из Новгорода приезжал. Забыл, что ли?

– А Мельхисидек, Илия, Иоанн Предтеча?

– Они не пророки. Только не в том дело. Погляди: они не как пророки, обличающие грехи, а вроде бы просят перед Христом о заступничестве за человецей. Вот что необычно.

– Верно, Андрейка, о сем брат Семен сказывал, вспомнил я.

Кто–то подошел к ним сзади. Парни обернулись, вопрошающе уставились на низкорослого клирошанина с узкой, клином, темной бородой.