Андрей Рублев

Первые дни, когда выдавалось свободное время, Андрейка и Данилка рыскали по городу, пытаясь разыскать своих радонежских подруг, может, сюда переехали? Но, увы, как ни глазели, как ни расспрашивали встречных и поперечных, как ни ходили из дома в дом по Владимиру, не нашли их. За работой и поисками незаметно пришло лето. Парни стали бегать купаться на Клязьму, там познакомились с владимирцами. Поначалу не обошлось без драк с местными, но потом те признали бывших иноков своими. Устраивали совместные игрища, порой и хмельные, кто побойче – срывали поцелуи у девок. Оба сменили свою износившуюся монашескую одежду на мирскую. Данилка, крепкий уже молодец с раздавшимися плечами, густой бородкой и усами – ему уже за двадцать перевалило, – с девками был опытен. Приглядывался к одной толстощекой, с зеленовато–серыми шальными глазами, пока не увел ее в лес. А когда на следующий день стал хвалиться перед Андрейкой, тот, осерчав, оборвал его россказни. Данилка с ходу озадаченно дернул себя за бородку, но не обиделся, потому как уразумел причину. А причиной было то, что верный дружок ему позавидовал, видать, и Андрейке пришел час мужиком стать, вон как обросло рыжеватой щетиной его лицо, восемнадцать годов ведь уже минуло…

У Данилкиной была подружка, молоденькая вдовица, мужа которой убили два года назад в пьяной драке. Она–то и научила Андрейку сладкой бабьей любви. А он, хоть по неопытности не очень–то понял с первого раза, что к чему, но все же загордился собой, почуяв свою власть над покорно отдававшейся его ласкам женщиной.

Работа дружины живописцев подходила к концу. Оставалось восстановить роспись на одной из пилястр, пристроенных при расширении храма великим князем Всеволодом. Там, за иконостасом, был изображен пророк Аввакум; часть голубого поля, золотистый нимб, лицо и волосы его были повреждены. И другой святой, расположенный рядом, имел немало изъянов. Где сохранилась штукатурка, поправить роспись было можно, но во многих местах левкас отпал вместе с частями фресок. Начали искать, не сохранилось ли где старой, выдержанной в зиму извести, и наконец нашли в соборном подвале два мешка с левкасом. Развели водой, смешали с мелко изрубленным льном и стали штукатурить только то место, которое Грикша со своим помощником могли расписать за день. Водяные краски, закрепляясь на свежем грунте, образовывали такую связь, что фреска могла стоять века, если не случится пожара или ее не разобьют.

Грикша успевал повсюду, давал советы иконописцам, не скрывая ничего из того, что знал сам. Иначе, по неписаному обычаю, считалось бы, что, утаив, он взял бы грех на душу. То одно, то другое сказывал, чтобы лучше у подручных получалось. И каждый раз не забывал напомнить, что живописцы должны обязательно делать надпись на каждой иконе: какой святой и какое событие изображено.

К первому августа, к Спасу, когда уже можно есть яблоки, вся работа была закончена. Пообещав архимандриту храма по весне снова прийти во Владимир, Грикша со своей дружиной собрались отправиться дальше. Долго судили–рядили, куда лучше?

Но тут во Владимире неожиданно объявился посланный князем Борисом Городецким старец Прохор, моложавый монах лет за тридцать с рябинками на лице. Он был ведомый живописец, но дружину имел малую. Потому его и прислали звать братчиков Грикши расписывать только что построенный храм в Городце.

Младший брат покойного Дмитрия Константиновича Нижегородско–Суздальского Борис не ладил и соперничал с ним и племянниками Семеном и Василием Кирдяпой. В Нижнем Новгороде, начав работу еще при старом князе, уже несколько лет расписывал храмы известный на Руси искусный живописец Феофан Грек. Два из них он уже закончил: церковь в Благовещенском монастыре, построенную еще по заказу покойного митрополита Алексия, и церковь Святого Николы на Бечеве, который почитался покровителем гостей торговых, плавающих по рекам. Последняя была построена на самом берегу Волги и дивно отражалась в воде. Мимо нее с надрывными криками, песнями и хрипом тянули бурлаки купеческие суда. Феофан уже приступил к работам в Спасском соборе Нижнего Новгорода, но тут умер старый князь, Дмитрий. Стол занял Борис, который велел византийскому живописцу прекратить росписи.

– Пошто ж Борис Костянтинович гречину отказал? – полюбопытствовал Грикша у Прохора.

– Не любо князю нашенскому, как Феофан пишет.

– А что же оно так? – допытывался тот. – Слыхал я, что гречин вельми искусен.

– Сказывал князь, что уж больно страшно тем в нижегородских церквах расписано. Не любо ему, хочет по–старому. Проведал, что ваша дружина в Володимире, от и зовет.

Братчики засомневались, дело к осени…

– Да и неспокойно, то татары, то болгары и мордва озоруют, – вздохнул кто–то.

– Еще чего недоброго, новгородские ушкуйники набегут, – добавил другой.

– Нет, они уж много лет как притихли, – бросил братчик помоложе.

– Чуяли мы, что Тохтамыш–царь Нижний Борису отдал, а Семену токмо Суждаль оставил? Так оно? – спросил Грикша.

– Так, – кивнул Прохор. – А Василя Кирдяпу–то хан до сей поры в Сарае держит.

– Еще лучше было б, ежели бы обоих христопродавцев удавил! – в сердцах бросил помощник старшого, потерявший в Москве семью во время нашествия Тохтамыша.

Молодые братчики, в том числе Андрейка и Данилка, хотели бы увидеть живописание Феофана в Нижнем. До него от Городца совсем недалеко было. Они настроились податься туда, но большинство дружины не хотело идти работать к князю Борису. Ходила молва, что он скуп и крут. Все же, может, и направились бы в Нижний, но тут из Горицкого монастыря, что расположен был близ Переславля–Залесского, явился посланец от игумена. Он стал звать Грикшиных братчиков обновить иконостас и росписи в церкви обители, которую ограбили ордынцы Тохтамыша, и это все решило.

В день Фрола и Лавра, тринадцатого августа, когда повсюду на Руси крестьяне заканчивали посев озимой ржи, дружина живописцев, покинув Владимир, зашагала по дороге, ведущей в Переяславль.

Глава 11

Через несколько дней дружина иконописцев добралась до Переславля–Залесского, основанного великим князем Киевским Юрием Долгоруким на пять лет позже, чем Москва. Расположенный у устья реки Трубеж город, взбегая на высокие холмы, раскинулся на берегу Плещеева озера. Здесь находились две обители – древняя Никитская и построенный при Иване Калите Горицкий монастырь, куда направлялись братчики.

В Горицкой обители стояла большая, без единого гвоздя, деревянная церковь. Время и нашествие орд Тохтамыша, которые хоть и не сожгли храм, но ограбили его, послужили причиной того, что надо было обновить росписи на стенах и воссоздать иконостас.

Работа у братчиков, приноровившихся друг к другу во время совместных трудов, шла споро и быстро. Грикша рассчитывал за месяц–другой закончить все. Андрейка и Данилка уже мало в чем уступали другим мастерам, и, хотя старшой пока давал им писать только иконы попроще, они творили их от начала до конца, и даже лики святых.

Как повсюду, парни искали и здесь своих радонежских подружек, но все никак не могли найти их. Вскоре Данилке надоело ходить по дворам и толкаться на торжище, выпытывая у переяславцев, не знают ли они что о девках, но Андрейка упорствовал и продолжал поиски один.

«Не могу забыть Верку, сердце щемит, как о ней вспомню», – вздыхал парень. Он, потерявший во время Тохтамышева нашествия всех родных, никак не мог примириться с судьбой, разлучившей его с первой любовью. «Всякая любовь к матушке ли, тяте, к брату или к женке – от Бога! Не можно ее забыть! – думал он, глядя на раскинувшийся перед ним Переяславль. – Град, Божий храм можно отстроить, только человека убиенного не воротишь. Пока же знаешь, что он жив, надо искать…»

С Горицкого холма город проглядывался как на ладони. Его окружал земляной вал. До нашествия Тохтамыша на нем высились деревянные стены и башни. Сейчас укрепления были разрушены, повсюду густо росли трава и бурьян. Город только начинал восстанавливаться. Неподалеку от главных ворот Переяславля высился, весь в лесах, белокаменный собор Святого Спаса. Низко над городом и озером с пронзительными криками летали чайки, в безоблачном голубом небе, высматривая добычу, парили коршуны и ястребы.