Предтеча

ачал перебирать бумаги. Руки снова нервно дрожали, и не было сил остановить дрожь. Удушающая слабость неестественно сочеталась с сильнейшим нервным возбуждением, требующим непрерывной деятельности.

Соколов открыл в конторке секретный ящик, достал почку бумаг. Сверху лежал черновик его прошения на имя директора института: «Полное расстройство здоровья не позволяет мне исполнять мои обязанности по службе. Поэтому я покорнейше прошу Ваше превосходительство представить об увольнении меня в отставку по неизлечимой болезни.»

Он написал прошение девять дней назад, когда ему было особенно плохо. Казалось, подписывая его, он хоронит себя заживо, и на словах «представить об увольнении меня в отставку» рука его споткнулась, перо брызнуло россыпью мелких клякс, и Соколов, всегда педантичный и аккуратный, не стал переписывать бумагу наново. Не все ли теперь равно…

Но ничего, он еще выкарабкается, пятнадцать лет назад он тоже думал, что отставка – навсегда. И оснований тому было не меньше. Из Ливадии, где отдыхал царь-освободитель, прискакал нарочный флигель-адьютант. Сказки будто государь держит руку студентов, рассеялись как дым. Университет был еще раз закрыт, зачинщики беспорядков – наказаны. Двое студентов: Михаэлис и Ген, высланы в отдаленные области Российской империи, трое – в места не столь отдаленные. Тридцать два наиболее активных участников сходок исключены из университета, еще сто девяносто два человека оставлены под надзором полиции. Как и предвидел Соколов, среди исключенных оказались самые яркие и талантливые его ученики: Покровский, Тимирязев, Фамицын, Меншуткин – все.

Одновременно была изъявлена царская воля и в отношении мятежных офицеров. Всех наказать не было возможности, поэтому ограничились только теми, кто дежурил около Тучкова и дворцового мостов, направляя офицеров на сходку, и распорядителем, встречавшим их там. Прапорщик Штранден, поручики Семевский и Энгельгардт вновь предстали перед судом. Повинуясь воле августейшего брата, генералфельдцейхмейстер великий князь Михаил Николаевич приказал содержать поручика Энгельгардта на гауптвахте в течение двух недель.

Не так вроде бы и велико наказание, но штраф наложен самим царем, а это значит, что никогда не быть поручику штабс-капитаном, не иметь наград, сколь бы храбр ни был, и не видать повышения жалования, несмотря на радение по службе.

– Плевать! – так Энгельгардт ответил на соболезнования Соколова. – Обожду годик, и ежели государь штраф не смимет, то в отставку уйду. Одно обидно, – Александр рассмеялся, – орденок, Станислава, отняли, а тридцать рублей, что при награждении удерживают, назад не вернули. Скоты!

Этот разговор происходил в новой лаборатории университета, куда Энгельгардт, беспокоясь о прерванных опытах, прибежал сразу после освобождения. После потери публичной либоратории, это оставалось единственное место, где они могли работать. Соколов, до своей отставки, чуть не жил в комнатах, куда было стащено имущество с Галерной, Энгельгардт специально оформился