Жена башмачника

– Вы остаетесь здесь, чтобы помогать маме, а мы вернемся раньше, чем вы ожидаете, – сказал Марко.

Энца благодарно улыбнулась отцу:

– Как только, так сразу.

– А если вам понравится в Америке и вы забудете о нас? – спросила Альма.

– Этого никогда не случится, – заверил отец.

– Я устроюсь швеей, а папа будет строить мосты и железные дороги.

– Да меня на части рвать станут, – поддержал Марко.

– Просто вообразите наш дом, – сказала Энца. – И однажды он обернется явью.

– И мы будем как синьор Ардуини, – добавил Баттиста.

– Только нашему папе шляпы идут куда больше, – заметила Энца.

Казалось, что вся деревня Скильпарио вышла проводить Энцу и Марко Раванелли в далекое путешествие.

Друзья засыпали их подарками: кусочки пахнущего мятой мыла из Валле-ди-Скальве, жестянки с печеньем, нитяные перчатки, которые Джакомина тщательно завернула в коричневую бумагу и упаковала в дорожные сумки.

Баттиста подвел к входу в дом лошадь, принадлежавшую Марчелло Казагранде, откормленную черную кобылу по кличке Нерина, тянувшую повозку Раванелли. Вскарабкавшись на козлы, он взял поводья. Энца, забравшись на сиденье, посмотрела вниз, на лица соседей и друзей, которых знала с детства, – они выражали беспокойство, тревогу, поддержку. В дружеских улыбках она черпала уверенность: отправившись в Америку, она делает для своей семьи то, что должна.

Марко уселся рядом с дочерью. Баттиста, нагнувшись, потрепал Нерину по гриве.

Когда повозка тронулась, Джакомина замахала платком и заплакала. Ее не покидало ужасное предчувствие, но она не поделилась им с Энцей. Дочь была храбра и решительна, и Джакомина никогда бы не стала ее отговаривать, если дело касалось велений сердца. Но она настоятельно попросила Марко, чтобы тот получше заботился о дочери. Как-то ей приснился плохой сон – об Энце.

Сон повторился спустя несколько месяцев, уже после смерти Чипи и общего решения снарядить Энцу и Марко в Америку. С тех пор Джакомина стала бояться засыпать. Подробности кошмара каждый раз в точности повторялись, и через какое-то время Джакомина уверилась, что так все и произойдет. Ей снилась Энца на борту океанского лайнера, бушует ужасный шторм, грохочет гром, молнии освещают гигантские волны, терзающие судно. Энца, в дорожной одежде, стоит на палубе, вцепившись в перила. Джакомина видела руки дочери в мельчайших подробностях – тонкие голубые вены, изящные пальцы, бледные ногти. Шквалистый ветер набрасывается на Энцу, и она, держась из последних сил, кричит. И Джакомина видит себя – она ползет по палубе к дочери. Вот ее пальцы касаются плаща Энцы, но тут чудовищная волна высотой с мачту обрушивается на палубу и уносит дочь. Джакомина кричит, зовет свое дитя… и в этот момент она неизменно просыпалась. Соскочив с кровати, она взбиралась на чердак, чтобы убедиться, что Энца мирно спит. Но сколько она ни молилась, кошмары не оставляли ее, и как Джакомина ни пыталась прогнать образ тонущего корабля, ничего не получалось.

Джакомина махала вслед повозке, неотступно думая о своем сне. Она знала, что никогда больше не увидит Энцу.

Пока Нерина трусила по узким улицам Скильпарио, Энца в последний раз любовалась Пиццо Камино и вековечной белизной вершин Итальянских Альп, высящихся над зелеными холмами Оробских предгорий. Она родилась в горах, здесь ее крестили, здесь она повзрослела.

Она пообещала себе, что вернется и вырастит здесь своих детей. А когда умрет, ее похоронят рядом со Стеллой под голубым ангелом.

Энце не приходило в голову печалиться оттого, что обстоятельства вынудили их с отцом покинуть дом ради заработка. Она, как и в детстве, рисовала дом в мечтах, возводила его мысленно, камень за камнем. И у нее была цель – как можно скорее вернуться. Мечта лишь подогревала ее решимость. Она станет работать, насколько у нее достанет сил, она будет откладывать каждый цент и, как только сможет, вернется в Скильпарио. В душе у Энцы не было сожалений, только надежда. Раванелли никогда не знали недостатка в любви, но и уверенности в завтрашнем дне они никогда не ведали. Они с отцом позаботятся о том, чтобы эта уверенность появилась.

Когда они проезжали церковь Святого Антония Падуанского, Энца перекрестилась. Возле кладбища она попросила остановиться.

Энца спрыгнула на землю, открыла кованые ворота и прошла по узкой дорожке к семейной могиле. Стоя перед маленьким ангелом, венчавшим мраморное надгробие, она молилась о своей сестре.

За спиной хрустнул гравий – к ней присоединился отец.

– Что делать со скорбью, папа? Она никогда нас не оставляет.

– Скорбь – напоминание о покинувшем нас счастье. Горькая шутка над живущими.

Энца расстегнула висевшую на шее цепочку, сняла с нее медальон с Сердцем Иисусовым, поцеловала его и положила на могилу Стеллы.

– Нам пора, – сказал Марко. – Опоздаем на поезд.

Марко взял дочь под руку и повел ее с кладбища.

Нерина осторожно спускалась по горной дороге, и старая повозка подпрыгивала на ухабах Пассо Персолана. Дожди смыли гравий, изрыли землю, оставив полосы грязи цвета корицы. Энца часто вспоминала именно этот оттенок и, когда шила, часто выбирала такой же насыщенный, красновато-коричневый тон шерсти или бархата – цвет, который пробуждал в ней воспоминания.

Если бы только Энца знала, что в последний раз спускается с этих гор, в последний раз видит ущелье с высоты, она смотрела бы внимательней. Если бы знала, что мать в последний раз обнимает ее, она прижалась бы к ней покрепче. Если бы знала, что не увидит больше сестер и братьев, она прислушивалась бы к каждому сказанному в этот день слову. В последующие годы, каждый раз, тоскуя по утраченному семейному теплу, Энца будет воскрешать в памяти этот день, припоминать все его предзнаменования и приметы.

Энца сделала бы все по-другому. Она потратила бы отпущенное ей время на то, чтобы осознать, что одна часть ее жизни заканчивается и начинается новая эра. Она дольше удерживала бы руку Альмы, отдала бы Элиане золотую цепочку, о которой сестра так мечтала, хорошенько бы посмеялась с Витторио.

Она бы коснулась лица матери. А прежде всего – возможно, если бы она знала, что ждет впереди, – она никогда не приняла бы решение покинуть Скильпарио.

Еще Энца наверняка бы заметила, что тень от Пиццо Камино, ложившаяся на долину, в тот день была особенно угрюма. Но она не видела тени. Энца не смотрела наверх и не оглядывалась назад. Она пристально вглядывалась в дорогу. Она думала об Америке.

4

Вечное перо

Una Penna da Scrivere

Через двенадцать часов после того, как пароход «Рошамбо» покинул порт Гавр, Марко вызвали в корабельный госпиталь, располагавшийся на второй палубе.

Элегантный лайнер сошел с французской верфи – темно-синие борта, до сияния отдраенные палубы, сверкающая медь. Он красовался в открытом океане, точно изысканная парижская модница, но ниже ватерлинии судно ничем не отличалось от самых непритязательных греческих или испанских пароходов. Подвесные койки, по три на крошечную каюту, из прочной парусины, вонючей и заляпанной – следы морской болезни предыдущих пассажиров. Условия жизни на палубе для пассажиров третьего класса были убоги, удобства минимальны: каждый день пол мыли раствором аммиака и раз в сутки включали горячую воду.

Столовались пассажиры третьего класса все вместе в тесном помещении. Простые дощатые столы и скамьи были привинчены к полу, иллюминаторов не было, свет давали газовые рожки, выплевывавшие кольца черной сажи. Рацион состоял из бобов, картофеля, кукурузы, вареного ячменя и серого хлеба. Один раз за девятидневный переход им дали тушеную говядину, сплошь хрящи да кости – совсем как дома!

Раз в день обитатели трюма могли подняться на палубу за порцией свежего воздуха и солнца. Многие предпочитали и ночь проводить на открытой палубе, только бы сбежать из тесных кают. Но ночной холод и океанские волны оказались столь же губительны для здоровья, как и теснота с духотой. Вскоре многие из пассажиров третьего класса надсадно кашляли, некоторые даже лежали в лихорадке, преодолеть которую пытались горчичниками да жидким чаем.