Королева Виктория

Но я была несправедлива к нему. Он был так же добр и мил, как всегда. Он просто беспокоился, что в скором времени может возникнуть ситуация, когда ему придется уйти. Тогда у меня будет другой премьер-министр — от чего избавь меня Господь. Быть может, эти опасения были причиной и моей неудовлетворенности. Я стала раздражительна и выходила из себя по малейшему поводу.

Мне уже казалось, что я не люблю герцогиню Садерлендскую так, как раньше. Я досадовала, что она была всегда элегантна и остроумна и что она нарочно садится рядом с лордом Мельбурном, чтобы занимать его, она прямо-таки завладела им. Когда я жаловалась ему, он отмахивался с характерной для него небрежностью, и у меня сложилось такое впечатление, что он легко мирился с моим отсутствием.

Но главным источником неприятностей была мама. Ее придворные дамы постоянно ссорились с моими, и если самой важной в моем штате была Лецен, маминой любимицей была Флора Гастингс.

Леди Флора была немолода. Я думаю, ей уже было года тридцать два, но замужем она не была, хотя и имела недурную внешность. Она была элегантная и живая, писала стихи и, как говорили, не лазила за словом в карман, что обычно означает злоязычие. В этом она походила на сэра Джона Конроя; недаром она была большой его приятельницей, и, как говорили ее враги, между ней и этим отвратительным человеком существовали более чем дружеские отношения.

Лорд Мельбурн тоже не любил Флору Гастингс. Она принадлежала к семейству стойких тори, а, будучи вигом, лорд Мельбурн весь клан Гастингсов считал врагами. Он говорил, что леди Флора была типичной представительницей своей семьи, и не удивлялся, что я и Лецен не переносили ее. Он не любил и мою мать; не будь она моей матерью и не будь у него таких прекрасных манер, он бы мог высказать многое. Были случаи, однако, когда под влиянием раздражения он позволял себе некоторые замечания в ее адрес. Я любила рассказывать ему, как со мной обращались в детстве, как меня отодвигали в сторону, и как это смущало меня. На это он мне как-то сказал: «Герцогиня любила не вас, но власть. Я думаю, она недостаточно умна, иначе она бы поняла тщетность своих усилий; и подлинного чувства к вам, которое она изображала, у нее тоже не было». Как он был прав!

Однажды, когда мы обсуждали в кабинете с лордом Мельбурном государственные дела и беседовали на разные личные темы, вдруг появилась мама, без предупреждения. У нее был заговорщический вид — как будто у нее был для нас неприятный сюрприз. Я рассердилась.

— Я занимаюсь делами с премьер-министром, — сказала я, — и полагаю, вам лучше заранее уславливаться о времени, когда вы желаете видеть королеву.

Мама была поражена, но не пыталась спорить, она просто исчезла. Лорд Мельбурн смотрел на меня полунасмешливо-полувосхищенно.

— Герцогине следует знать, что, когда ее дочь называет себя королевой, она намерена проявить твердость.

После этого борьба между нашими двумя партиями стала еще более ожесточенной. Придворные дамы злословили друг о друге, и мы с Лецен, иногда смеясь, а иногда с негодованием обсуждали столкновения между ними. Мне бы хотелось, чтобы этого не было.

Тем временем сэр Джон Конрой оставался на своем посту, и я думаю, что именно он и распускал всякие слухи, в частности, что я располнела. Но еще один, более зловредный слух дошел до меня позднее. Он заключался в том, что моя дружба с лордом Мельбурном была слишком близкой — ближе, чем следовало быть отношениям между королевой и премьер-министром.

Это было после Рождества 1839 года. Прошло полтора года с того прекрасного утра, когда ко мне явился лорд Конингэм и объявил, что я стала королевой. Так много всего случилось с тех пор. Было одно обстоятельство, о котором я старалась не думать, но которое то и дело всплывало в моей памяти. Это было мое изменившееся отношение к дяде Леопольду. Он заменил мне отца, которого я никогда не знала. Я по всякому поводу просила у него совета. Я старалась понравиться ему. Я верила всему, что он мне говорил. Для меня он был почти что Богом. Теперь же все изменилось. Я стала замечать в письмах дяди Леопольда нечто меня настораживающее. Сначала это было едва заметно, но постепенно становилось все более явным. Дядя Леопольд хотел заправлять всеми делами в Европе. А поскольку он всегда имел на меня большое влияние, то естественным было, что пожелал использовать теперешнее мое положение. Одна фраза из его письма показалась мне особенно значимой: «Прежде чем вы примете какое-то важное решение, я был бы рад, если бы вы посоветовались со мной». Я ответила ему, заверяя его в моей любви и преданности, которые по-прежнему испытывала к нему.

Дядя Леопольд все хотел обернуть к своей выгоде. Было время, когда он отстаивал права Бельгии перед Францией и Голландией и хотел, чтобы Англия выступила на его стороне. Он нуждался в поддержке Англии и не понимал, почему Англия оставалась нейтральной. «Все, что я прошу у Вашего Величества, это чтобы вы высказали своим министрам, и особенно лорду Мельбурну, что, насколько это совместимо с вашими интересами, вы не желали бы, чтобы ваше правительство осуществило меры, которые привели бы к гибели Бельгии, а также и вашего дяди с его семьей…» Прочитав это письмо, я очень расстроилась. Я показала его лорду Мельбурну. Он прочел его и, кивнув, сказал: «Предоставьте это мне», что, разумеется, означало «не вмешивайтесь».

Я прождала неделю, прежде чем ответить, и затем написала дяде Леопольду, что он был не прав, считая, что мои чувства к нему могли измениться. Но в то же время я обошла вопросы внешней политики. Я только сказала, что сочувствую ему и что он может быть уверен, что лорд Мельбурн и лорд Пальмерстон очень озабочены его личным благополучием и его страны.

Я должна была дать ему понять, что он не мог распоряжаться мной. Я горячо любила его, но мои чувства не могли иметь отношения к внешней политике моей страны. В середине января ко мне явилась очень возбужденная Лецен.

— У меня есть для вас кое-что интересное, — сказала она.

— Что такое? — спросила я.

— Это… Скотти…

Скотти было прозвище, данное Флоре Гастингс ее врагами, я думаю, из-за ее шотландского происхождения.

— Боже мой, что она еще там натворила?

— Я нахожу, что это забавно и довольно неприлично… Вы знаете, что она давно дружна с этим человеком? Герцогиня иногда ревновала его к ней, и принцесса София тоже.

— Это выше моего понимания, почему женщины о нем такого высокого мнения.

— Его считают интересным, и многим нравится его елейный тон.

— Я не понимаю, как он может кому-нибудь нравиться. Но мы отвлеклись. Так что же с Флорой Гастингс?

— Вы знаете, что Конрой поехал с ней на Рождество к ее матери.

— Да, в Шотландию. Замок Лудон, кажется. Я полагаю, он был одним из гостей.

— Она вернулась с ним обратно в почтовой карете. Они были… одни.

— Ей это, верно, доставило удовольствие. Они могли провести какое-то время наедине.

— Вот именно, — сказала Лецен.

— Так что вы мне все-таки хотите сказать?

— Я не знаю, следует ли мне говорить вам.

— Вы прекрасно знаете, что жаждете мне это сообщить. Я приказываю вам говорить.

— Она вернулась после своей чудесной поездки в почтовой карете и жаловалась на нездоровье. И она очень изменилась внешне.

— Что вы этим хотите сказать?

— Она несколько полнее пониже талии, чем полагается быть незамужним.

— О нет, я не верю. Леди Флора на это не способна.

— Даже леди Флора может иногда допускать ошибки. Она обратилась к доктору Кларку. Она жаловалась на боли, и у нее появилась эта опухоль.

— Какая? Лецен взглянула на меня и подняла брови.

— Нет! Не может быть!

Лецен пожала плечами и сказала, что доктор Кларк дал ей ревень и ипекакуану. А леди Флора вскоре сказала, что эти средства ей помогли и опухоль уменьшилась. Но что-то не похоже. Такие опухоли не исчезают до определенного срока. А теперь истина вышла наружу, как всегда и бывает. Доктор Кларк сказал одной из дам, что леди Флора Гастингс беременна.