Держава (том первый)

Остальные учащиеся, в магазине Попова, что у Аничкова моста, накупили фоток Жанны Бальони и целеустремлённо посещали все представления, где она кувыркалась на лошади. Успеваемость, обратно пропорционально любви, катастрофически падала.

Первым это заметил преподаватель математики Николай Сергеевич, загадивший классный журнал колами и в результате получивший прозвище «Колёк», но не от имени, а от оценок.

Последним уловил ситуацию верхний глобус директора гимназии.

Старичок–попечитель в это время страдал обострением геморроя и за успеваемостью не следил, ибо его больше интересовала своя нижняя часть туловища, чем чужая верхняя.

После представления в цирке, гимназисты оголтелой ордой кидались в гримёрную, чтобы получить автограф, но громадина–гиревик с огромными мышцами, мощной челюстью и маленьким лбом, на котором не держалась кепка, всё время сползая на глаза, топал ногами как слон, сопел бегемотом, матерился сапожником, и обещал своими кулачищами всем сделать такие же плоские головы, как у него.

Со сползшей на глаза кепкой, он кидался в толпу гимназистов и те в ужасе выскакивали на улицу, помня из урока географии, что у носорога огромный вес и плохое зрение, но это не его проблема…

Витька Дубасов, с непередаваемым душевным удовольствием, огрел гиппопотама в кепке специально принесённым булыжником, рассчитав на уроке Колька, что хотя бы на минуту отрубит его и успеет взять автограф у прелестной Бальони. Как всегда его расчёты не оправдались — математикой надо упорнее заниматься, и он долго реял над мостовой, брякнувшись на брусчатку далеко от входа в цирк.

Благодаря булыжу, пару недель кепка не закрывала обзор цирковому дегенерату, и он зорко следил за нравственностью несравненной наездницы.

Наблюдая за полётом Витьки Дуба, Аким сообразил, что в цирке приблизиться к Бальони нет никакой возможности, и принял рискованное решение попытать счастья у неё дома.

За рубль он узнал адрес у циркового карлика — яро ненавидевшего гиганта и, помолившись, отправился на дело.

Благодаря тому, что шишка у амбала рассосалась и кепка вновь закрывала обзор, Аким благополучно миновал его, и пробрался в подъезд, где воняло кошками посильнее, чем их собратьями в цирке.

«Это чтобы всегда в рабочем настроении быть», — оправдал любимую, прижавшись к её двери на третьем этаже, и вслушиваясь в удаляющийся слоновий топот низколобого сторожа, замерший на углу дома.

Перекрестившись, плюнул на палец и утопил кнопку звонка, вздрогнув от павлиньего вопля и прикидывая, успеет ли первой к двери горничная или безмозглый гигант.

Дверь открыла сама наездница, и Аким без приглашения ввалился в прихожую, прижав синьору Бальони к стене и с беспокойством прислушиваясь к грохоту шагов на лестнице, и затем к двум долгим предсмертнм хрипам простывшего павлина. Но, к его счастью, открывать дверь черноволосая сеньора и не подумала, обняв поклонника и прижавшись к нему.

На этот раз всем своим существом Аким почувствовал тёплое и мягкое женское тело. А руки уже расстегивали его пальто и вновь прижимали к себе опешившего гимназиста.

«Я к вам за автографом, — хотел произнести он, но почувствовал у своей груди большую и мягкую женскую, а скосив глаза вниз, увидел расстёгнутый цветастый шёлковый халат, чёрный корсет под ним, из которого, словно тесто из квашни, вылазили белые груди, а ещё ниже — полные ноги. И тут его губы ощутили шершавые губы и запах лука изо рта. — Чего это с ней?» — чуть отстранился от женщины, разглядев дряблую кожу лица и морщины у глаз.

Отмытое от белил, румян, крема, помады и пудры лицо лишь отдалённо напоминало облик той несравненной, двадцатилетней, гибкой и грациозной наездницы.

«Не знаю, что она хочет со мной сделать, но явно что–то отвратительное», — отстранённо наблюдал, как руки расстёгивают пуговицы его тужурки и тянут за собой в комнату.

За дверью в этот миг раздался гулкий рёв рассвирепевшего животного.

«Что для меня безопаснее, — стал размышлять Аким, — остаться с задыхающейся от страсти Бальони или героически смыться, столкнувшись на пороге с разъярённым душегубом?»

И когда услышал: «Пишлы до мэне», — склонился ко второму варианту.

Оттолкнув оторопевшую от неожиданности женщину, быстро отодвинул металлическую задвижку и, распахнув дверь, вихрем промчался мимо тупоголового великана.

Кончив рычать, тот опустил голову и напряжённо стал думать, что это такое маленькое, серенькое, промелькнуло у его ног.

Когда Аким хлопнул внизу подъездной дверью, громила заморгал глазками, наморщил свои пол–вершка [13] над бровями и махнул кулаком, больно ударив себя по тому месту, где у людей лоб.

Так вторым в классе он излечился от своей любви. Первым был воздухоплаватель Витька Дубасов.

И вновь по ночам Аким стал мечтать о прелестной, белокурой, голубоглазой девушке, а не о черноволосой, пахнувшей цыбулей, цирковой наезднице.

К тому же от ехидного карлика узнал, что Бальони родом была из соседней с Римом Шепетовки, и носила гордую аристократическую фамилию — Пальцапупа.

Весна! Конец марта!

Аким, вспомнив цирк, перепрыгнул через лопату, которой бородатый дворник в белом фартуке скидывал остатки грязного снега с тротуара на дорогу. Его собрат, в таком же фартуке, ловко орудовал метлой, направляя поток жидкой грязи, перемешанной с конским навозом и мусором, к сточной трубе.

Возле добродушного дворника с метлой остановилась подвода с рогожами и извозчик, махая по сторонам рукой, принялся что–то выяснять. Лошадь его в это время облегчённо вздохнула, блаженно отогнула от крупа хвост, и напрочь перечеркнула трудовую деятельность по уборке улицы.

Лицо добродушного помрачнело. Возчик, не успев выяснить, куда сдуру заехал, влепил похабнице кнутом по заднице, и в ту же минуту схлопотал по ватной спине плашмяком лопаты, которая радостно оставила на армяке свой автопортрет, рисованный жидким дерьмом и грязным снегом.

— Яти твою в рогожу мать! — философски изрёк добродушный дворник, опираясь на метлу.

— И твою! — оглянулся в сторону перепуганной кобылы его напарник, убирая художественной лопатой оставленное добро.

— И вашу! — топнул ногой на собравшихся пожрать воробъёв, Аким.

Пахло весной… Свежий воздух Невы смешивался с запахами конского навоза, дёгтя и печного дыма.

«Хорошо-о!» — помчался он в сторону гимназии, щенком перепрыгивая через маленькие кучки оставшегося снега.

На задней парте полупустого класса сидел Витька Дубасов и, заглядывая в бумажку, что–то бухтел, пугая дьяконским басом проснувшуюся от солнца муху.

— Латынь учишь? — поинтересовался у друга Аким, доставая из ранца учебник и тетради.

— Не-а! — по–лошадиному замотал башкой Дубасов, не отрывая взгляда от шпаргалки и бормоча:

«Его преосвященство, за ним всё духовенство, все пьют до совершенства — умилительно–о–о!»

— Чего это ты учишь? Закон Божий?… — заинтересовался Аким.

— Почти. У меня дальний родственник в бурсе учится, он и прислал: «Хоть поп и с камилавкой, но выпил он с прибавкой, катается под лавкой — удиви–и–и-тельно–о–о! — закатил глаза к потолку Дубасов. — Когда и сам владыка, подчас не вяжет лыка, то мне–то, горемыке-е — позво–о–лительно-о!» — заревел он громче церковного хора. — В семинарию после гимназии пойду! — сообщил зашедшим в класс евреям.

— А куда же мне надо идти, коли я такие стихи изучил, — прокашлялся Аким и негромко продекламировал: «… И на постели одинокой, мечусь как угорелый я. То лик мелькнёт голубоокий, то черноокая моя». — Но это не сеньора Бальони—Пальцапупа, точно говорю.

Дубасов в восторге хлопнул себя по колену:

— Ну давай, давай, не отвлекайся, дальше–то что?

— Дальше? Дальше самое интересное: «Глаза мечты спустились ниже, с лица скользнули по груди, к заветной цели ближе, ближе… Мечта проклятая, уйди!..»